Там, где престол сатаны. Том 1 - Александр Нежный

Мимо Сергея Павловича через распахнутые двери притвора, крестясь, входили в храм люди, а у него словно ноги приросли к полу, и он стоял будто столб. Опять, как и в Лавре, он ощущал в себе мучительную раздвоенность. Словно бы одна часть его души без малейших колебаний признала храм родным своим домом и радовалась и ликовала, наконец-то оказавшись здесь, среди горящих свечей, икон, благовонных дымков, хлебного запаха просфор, целую корзину которых только что принесли старушке за прилавком. Он уже был тут, что несомненно, – но когда? Маленьким мальчиком вместе с бабушкой, тайно умыкнувшей его у родителей, дабы осуществить свой сакральный замысел и через троекратное погружение в воду, миропомазание и невидимое действие Святого Духа приобщить внука к Христовой Церкви и тем самым открыть перед ним врата спасения, вечного блаженства и небесного Царствия? Папа уверяет, что именно так все и было. Однако иерейская кровь сохранила в Сергее Павловиче куда более древние воспоминания, отчасти напоминающие сны или смутные тени прежней жизни. Иначе как бы он, к примеру, безо всякого труда связал произнесенное кем-то слово «канун» с тем самым металлическим столиком, на котором уместился маленький лес свечей, чье желто-оранжевое пламя колебалось согласно набегающим из дверей порывам морозного воздуха? Или при упоминании «Казанской» как бы он догадался, что оно относится к висящей за кануном иконе, изображающей Богородицу с Христом-младенцем на руках? А при донесшемся с амвона густом рыке дьякона: «Благослови, владыко», едва слышном ответе священника: «Благословенно Царство Отца и Сына и Святаго Духа, ныне и присно и во веки веков» и слетевшем откуда-то сверху, с хоров, протяжным и многоголосым «Аминь», – разве дрогнуло и затрепетало бы в нем сердце, если бы некогда оно уже не знало, не помнило и беззаветно не любило эти дивные слова? Он словно спал – и пробудился. Был в долгом беспамятстве – и очнулся. Как блудный сын, скитался по чужим землям – и вернулся. Жил в обмороке – и пришел в себя.

– Пришел к себе, – пробормотал Сергей Павлович.

Но вместе с тем глухое раздражение одолевало его. Он почти с ненавистью глядел теперь на старуху за прилавком, на ее седые космы, выбившиеся из-под съехавшего на затылок платка, на ее толстые и наверняка грязные руки, которыми она проворно, как ученая обезьяна, хватала деньги, записки, отсчитывала сдачу, кончиком языка мгновенно лизнув указательный палец, выкладывала свечи, крестики, иконки и, улучив секунду, утирала ладонью взмокшее от трудов круглое, рыхлое лицо обманщицы и наушницы. «А свечки-то ворхаевские», – с недобрым чувством подумал он, вспомнив колдунью Евгению Сидоровну, страдающего от запоя митрополита, явившихся с инструкциями чекистов, робко заглянувших в дверь и тут же изгнанных деток, и обострившимся взором заметил поднимающиеся от кануна к потолку черные змейки копоти. Давайте спросим без робости, ложного смирения и боязни показаться нечестивым: и это храм Господень?! Но разве уместны в нем сутолока, разговоры, торговля, копоть и злобные тычки в спину человека, неверно положившего на себя крестное знамение? Ведомо ли тебе, фурия с костяной рукой, что сей человек – потомок славного священнического рода, и коли бы в лютую годину моря крови не затопили наше Отечество, вполне возможно, что не в спину тыкала бы ты ему своим кулаком, а с улыбкой на сухих устах подходила под его благословение? Ступай, дщерь греха, и повинись перед напрасно обиженным тобою путником. Знаешь ли, что он надумал вернуться к Богу, а ты, и старуха, и траурно-черная кайма копоти на пламени свечей, и совершенное отсутствие благоговейного страха перед Непостижимым – все это глубоко смущает душу и заставляет ее усомниться в своем первоначальном порыве?

– Сережа! – громким шепотом звала его Аня. – Иди сюда!

Она стояла возле кануна, и на лицо ее падал отсвет горящих свечей. И столько печальной, нежной, горькой прелести вдруг, словно впервые, открылось Сергею Павловичу во всем ее облике, что он вновь пережил острое чувство совершенно небывалого счастья и вместе с ним – пробившуюся к сердцу и стеснившую его ревность. К кому? Боже мой, да разве в силах он был ответить на этот вопрос! К ее погибшему возлюбленному; ко всем тем, кто с ней был знаком и видел ее улыбку, негодование, слезы; с кем она встречала Новый год, обменивалась поцелуями на Пасху, обсуждала прочитанные книги, новые фильмы или какие-нибудь совсем несущественные мелочи; с кем шутила, смеялась, кому писала письма, звонила, кого навещала – словом, ко всей ее жизни, прожитой до встречи с ним.

– Ты почему такой мрачный? – взглянула она на него с едва заметной улыбкой в мягких темных глазах.

Он зашептал ей в ухо:

– Я мечтаю…

Она вопросительно подняла брови.

– …запереть тебя в терем и никому не показывать.

– Дурачок. Пришел в церковь, а думаешь Бог знает о чем.

– Церковь? – с усмешкой переспросил он, но Аня предостерегающе покачала головой.

– Потом, Сережинька. А пока вот… Бери свечи, ставь в память Петра Ивановича, в память бабушек твоих, мамы…

– Коптят, – упрямясь, указал он.

– И что? Память бы наша не коптела и любовь не иссякала, а свечи… Какие есть.

И он послушно принял из ее рук три свечи, зажег и одну за другой утвердил в подсвечниках кануна. И пристально глядя на их колеблющееся пламя, он думал, что обитающему на Небесах Петру Ивановичу наверняка по сердцу затепленная в память о нем свеча. Что же до копоти, то она вряд ли достигает цветущего сада, по которому вместе со старцем прогуливается Петр Иванович.

– Копоть, – говорит старцу о. Петр, и тот согласно кивает седой головой, – в сути своей есть грех человеческой недобросовестности.

– И корысти, – сокрушенно вздыхает старец.

– Если рассуждать символически, – продолжает о. Петр, – то она – я имею в виду копоть – прообразует духовное состояние нынешней Церкви, что справедливо вызывает здесь сильнейшую тревогу и озабоченность.

– Ты, может быть, помнишь, – невесело произносит старец, – что я, еще будучи там, – он указывает перстом вниз, – в монастыре, благодатью Святаго Духа сподобился видеть на многие лета вперед и, прозревая, ужасался открывающимся мне скорбям нашего Отечества.

– Как не помнить, отче святый, – отзывается о. Петр. – Мы-то еще, дураки, думали: когда-то будет! А все по твоему слову: при нашей жизни земной началось и ныне продолжается.

– И нечестием своим, – тихо говорит старец, – далеко превзошли нынешние архиереи архиереев греческих времен Феодосия Юнейшего. И наподобие тех отступников, мздоимцев, властеугодников и развратников перестали веровать главнейшему догмату веры Христовой – Воскресению Спасителя и Его победе над смертью. А как веровать, – с болью восклицает он, – коли в душе у них одна копоть!

Перед глазами Сергея Павловича все слилось в одно яркое, мерцающее пятно, и, как завороженный, он стоял возле кануна и повторял про себя: «Вечная память. Вечная память. Вечная память». Копились в груди, но не могли пролиться слезы. Почувствовав на своей руке руку Ани, он, будто слепой за поводырем, двинулся за ней – сначала к иконе, изображающей Богородицу и Ее Чадо с огромным лбом гения, а затем, через двери притвора, к правому клиросу, где уже выстроилась очередь ожидающих исповеди у о. Вячеслава.

Встали и они. И пока стояли, Серей Павлович успел оглядеть храм – упитанных херувимов на стенах, сияющие позолотой резные царские врата, ведущую на хоры крутую лестницу. Оттуда, сверху, лилось пение, но он, как ни вслушивался, не мог разобрать ни единого слова.

– О чем они? – спросил он у Ани.

– Блаженны, – ответила она с укором. – Неужто не помнишь?

Она сказала – и у него словно слух отворился. Он отчетливо услышал: «Блажени чистии сердцем, яко тии Бога узрят». Но разве есть человек, которого бы не пометило родимое пятно похоти, корысти или зависти? Кому в таком случае выпадет благая участь увидеть Бога? А Бог, к примеру, возьмет и молвит: покажусь-ка Я во всем Моем блистающем и прекрасно-ужасном виде рабу Моему Сережке. Он, Сережка, хоть и паскудник, каких поискать, но пусть ведает всякая плоть, что не делами и заслугами ее, а исключительно Моим произволением дается ей благодать лицезрения Божества.

«Блажени миротворцы, – слышал и понимал он, – яко тии сынове Божии нарекутся». Что ж, может быть. Миру – мир, как еще недавно утверждала наша Родина, исподволь готовясь нанести сокрушительный удар по дядюшке в звездно-полосатой пижаме. Однако негоже, находясь в храме, осквернять себя политической мерзостью. Вместе с тем, нельзя не отметить некоторую неопределенность смысла, заложенного в понятие «миротворцы». Имеется ли тут в виду деятельность исключительно планетарного масштаба? И только ли всемирно-известные личности наподобие тощего, будто сушеный акрид, Махатмы Ганди, зычноголосого Мартина Лютера Кинга или раскаявшегося создателя оружия всеобщей гибели Андрея Дмитриевича Сахарова, Царство им всем Небесное, достойны именоваться сынами Божьими? Или маленькому человеку достаточно смирить бурю в коммунальной кухне, дабы вместе с великими войти в круг избранных? Или – что, может быть, самое трудное – надлежит принести мир в собственную душу? «Блажени изгнани правды ради, яко тех есть Царство небесное», – скорбно и стройно прозвучало наверху. Сергей Павлович кивнул, соглашаясь. Ужо тебе, коли приведет Бог отыскать спрятанное Петром Ивановичем Завещание.