Адольф Гитлер (Том 2) - Фест

До сегодняшнего дня неясно, был ли согласен Гитлер в каждом отдельном случае с самоуправным расширением задания, которым похвалялся Геринг уже на пресс-конференции в тот же день. По сути дела, эта акция по убийству противников означала нарушение его тактического императива строгой законности, и каждая дополнительная жертва делала его ещё более чувствительным. Целые годы он изощрялся во всех способах перевоплощения, отучился от старых диких манер и с терпеливой тщательностью создал бутафорский антураж, на фоне которого он выступал в роли хотя бы и властного, но знающего меру политика; теперь, когда до цели тотальной полноты власти и постов остался лишь один маленький шаг, он рисковал лишиться с таким трудом приобретённого кредита одним актом саморазоблачения, показав себя вместе с другими актёрами легальной революции без какой-либо маскировки, во всей непреклонности своих притязаний на власть. Не в последнюю очередь в этих соображениях следует, вероятно, искать прежде всего причину того, что Гитлер, согласно некоторым намёкам, пытался внести скорее умеренность, и число жертв, если принять во внимание продиктованную техникой власти цель 30 июня, осталось, во всяком случае, относительно низким.[565 - См., напр., упомянутое выше, в сноске 520, свидетельство Виктора Лутце; в других показаниях и сообщениях участников тоже говорится о том, что Геринг, Гиммлер и Гейдрих были подлинной движущей и приумножающей число жертв силой. А. Розенберг утверждал в этой связи, что, например, насчёт убийства Грегора Штрассера «не было никакого приказа» Гитлера и тот в конечном счёте начал следствие, «чтобы привлечь виновных к ответу». См.: Rosenberg A. Das politische Tagebuch, S. 36.]

Тем не менее Гитлер без каких-либо серьёзных возражений одобрял расширение масштабов расправы, и наверняка линия на то, чтобы стрелять во все стороны, отвечала его замыслу, чтобы ни одна сторона не надеялась выиграть от этого кризиса. Это объясняет варварскую неразборчивость убийств направо и налево, манеру оставлять трупы на месте расправы, демонстративное наличие следов убийц, ровно как полный отказ от всякой видимости законности. Не было никаких процессов, никакого определения вины, никакого приговора, а было только атавистическое бешенство, неразборчивость которого Рудольф Гесс пытался позже оправдать следующим образом: «В часы, когда речь идёт о том, быть или не быть немецкому народу, нельзя было определить вину отдельного человека судом. При всей жестокости был глубокий смысл в том, что до сих пор за мятежи среди солдат казнили каждого десятого, не спрашивая, виноват он или нет».[566 - Цит. по: Heiden К. Hitler, Bd. I, S. 456 f.]

Стало быть, и здесь Гитлер ориентировался полностью на цели укрепления своей власти. Безусловно неправы были современники, считавшие его кровожадным садистом, который придавал своей одержимости убийствами некий эстетический привкус ссылками на не знавших никаких ограничителей государей эпохи Возрождения[567 - См. напр.: Strasser O. Mein Kampf, S. 98; no словам О. Штрассера, Гитлер восторгался Чезаре Борджиа и как-то раз со смаком пересказывал, как тот пригласил своих кондотьеров на званый обед, чтобы помириться с ними, «как все они явились, эти господа из знатнейших дворянских родов, как их усадили за стол, праздновать примирение, – а в двенадцать часов Чезаре Борджиа встал и объявил, что отныне все распри позади, и тут-то к каждому из гостей подошли сзади двое в чёрном и привязали главарей-кондотьеров к стульям. И тогда Борджиа, переходя от одного связанного к другому поубивал их всех по очереди», – так заканчивает этот рассказ Штрассер; это свидетельство не заслуживает большого доверия, в крайнем случае можно допустить, что Гитлер рассказал эту историю под настроение. Но тогда она лишается той характерности, которую вкладывает в неё Штрассер.]; явно ошибаются и те, кто видят его духовно безучастным, с холодностью эмоционального импотента устраняющим долголетних товарищей, приверженцев и друзей, с которыми был на «ты». На самом деле первая характеристика скорее подходит Герингу, а вторая – Гиммлеру, они оба выполняли своё кровавое дело в едином ключе полного отсутствия этики. В отличие от них Гитлер испытывал значительное внутреннее давление. Все, кто встречался с ним в эти дни, отмечали его исключительную возбуждённость, сквозившую в каждом движении взвинченность. Он сам в оправдательной речи перед рейхстагом говорил о «тяжелейших решениях» своей жизни, и, судя по всему, ещё и спустя несколько месяцев, например, на овеянной таинственностью конференции 3 января 1935 года, призывая в драматическом выступлении срочно собранную верхушку партии и вермахта к единству, видел перед собой призраки мёртвых, по меньшей мере убитых друзей и сторонников. Здесь, как и во многих других случаях, стало заметно, что его нервы не столь холодны, как моральное сознание. Соответственно его часто провозглашавшемуся девизу – всегда бить быстрее и жёстче, чем противник – прошедшая без единого сбоя акция 30 июня также основывалась на принципе серии наступательных ударов и его неизменной механике; тем примечательнее колебания Гитлера, прежде чем он отдал приказ о первой казни семи руководителей СА, и его вновь проявившиеся колебания перед убийством Рема. И в том и другом случае его поведение можно удовлетворительно объяснить только эмоциональными мотивами, проявлениями эмоциональной привязанности, которые по меньшей мере на несколько часов оказались сильнее требований укрепления власти.

В воскресенье, 1 июля, Гитлер, однако, преодолел неуверенность предшествующего дня и опять твёрдо владел собой. Он все вновь и вновь появлялся около полудня в историческом окне имперской канцелярии перед собранной Геббельсом толпой и даже дал во второй половине дня приём в саду для партийной верхушки и членов кабинета, на который он пригласил также жён и детей гостей. Не трудно предположить, что он хотел продемонстрировать подобным образом не только вновь обретённую уверенность и возвращение в будничную колею жизни, но и сам хотел укрыться за кулисой самой непринуждённой нормальности от реальности убийств. В то время как в Лихтерфельде, в нескольких километрах от приёма, все ещё трудились команды палачей, он расхаживал в приподнятом настроении среди своих гостей, болтал о том, о сём, пил чай, ласкал детишек, но при всём этом он словно затаил дыхание, убегая от реальности; в этой сцене момент глубинной психологии, в памяти без труда всплывает лик кого-нибудь из отрицательных шекспировских героев, которым не по. силам вызванное ими к жизни зло; в этом искусственном, иллюзорном мире, который он наспех создал, он, очевидно, и отдал приказ убить Эрнста Рема, все ещё ожидавшего своей участи в Штадельхаймской камере. Незадолго до 18 часов в камеру вошли Теодор Айкке и гауптштурмфюрер СС Михаэль Липперт, это было после того, как Рудольф Гесс безуспешно пытался получить это задание на ликвидацию[568 - Свидетельство А. Розенберга: Rosenberg A. Das politische Tagebuch, S. 34; если верить Розенбергу, Гитлер не собирался расстреливать и Рема, однако Рудольф Гесс и Макс Аман переубедили его («Нужно покончить с этой самой грязной свиньёй»).]. Вместе с самым свежим номером «Фелькишер беобахтер», которая в самом броском оформлении сообщала о событиях прошлого дня, они положили Рему на стол пистолет и дали десять минут времени. Поскольку все оставалось спокойно, тюремному надзирателю приказали вынести оружие из камеры. Когда наконец Айкке и Липперт шагнули в камеру, Рем стоял посередине её с патетически разорванной на груди рубашкой.

Как бы отвратительны ни были обстоятельства, определяющие характер этого убийства друга, надо все же задаться вопросом, а был ли у Гитлера другой выбор? Как бы далеко ни хотел пойти Рем в построении государства СА, его подлинной целью, вне всякой идеологической мишуры, был примат солдата определённого мировоззрения. Со своим несокрушимым сознанием теснившейся за ним многомиллионной армии приверженцев он был не в состоянии понять, что его честолюбие метило слишком высоко, он должен был наткнуться на ожесточённое сопротивление как партийных организаций, так и рейхсвера и вызвать по меньшей мере пассивное сопротивление широкой общественности. Хотя он считал себя ещё лояльным Гитлеру, превращение объективного противоречия в личное было лишь вопросом времени. Своим проницательным умом тактика Гитлер мгновенно уловил, что намерения Рема угрожают его собственной позиции. После ухода Грегора Штрассера начальник штаба СА был единственным человеком, который сохранил свою личную независимость от него и не поддавался магии его воли: он был единственным серьёзным противником Гитлера, и было бы нарушением всех принципов тактики дать ему столько власти, сколько он требовал. Конечно, Рем никакого путча не планировал. Но со своим особым самосознанием и огромной силой за спиной он воплощал в глазах недоверчивого Гитлера постоянную потенциальную угрозу путча.