Отныне и вовек - Джеймс Джонс

А имя Лорен ей, судя по всему, придумала миссис Кипфер, вдохновленная рекламой каких-нибудь духов. Миссис Кипфер, наверно, сочла, что имени Альма недостает французского шика, оно звучит чересчур просто для звезды ее заведения. Но на самом деле ее звали Альма Шмидт, да-да, Альма Шмидт. Даже в толстом телефонном справочнике он при всем старании не сумел бы отыскать более неподходящее имя для проститутки. И жила она не где-нибудь, а в Мауналани. При всем старании он не нашел бы на карте Гонолулу более неподходящий для проститутки район.

Мауналани был цитаделью и монопольным владением верхушки среднего класса Гонолулу, то есть наиболее обеспеченных людей, которых не следует, однако, путать с людьми богатыми.

И вот там-то, в холмах Мауналани, снимали дом Альма Шмидт и ее подруга, работавшая в номерах «Риц». Когда Пруит увидел этот дом, он был поражен еще больше.

Если говорить точнее, Альма Шмидт и ее подруга из «Рица» жили не в Мауналани, а на Подъеме Вильгельмины. Подъем Вильгельмины — это хребет с крутыми откосами, который идет от Каймуки к Мауналани и тянется до самой вершины Калепемоа (1116 футов над уровнем океана). Подъем Вильгельмины был своего рода сторожевым бастионом на подступах к Мауналани. А собственно Мауналани включал только площадь Мауналани-серкл на самом верху, проезд Лерлайн — он чуть ниже, затем, еще ниже, проезд Мэтсония, еще ниже проезд Нижний Лерлайн, и под ним — проезд Ланипили, впрочем столь короткий, что его и считать необязательно. С некоторой оговоркой к Мауналани можно было отнести и проезд Марипоза. Лерлайн, Мэтсония, Нижний Лерлайн, Ланипили и Марипоза спускались ступенями от Мауналани-серкл, но все-таки были расположены достаточно высоко и действительно на холмах Мауналани. Тем не менее Альма имела законное право сказать ему, что живет в Мауналани, потому что все обитатели Подъема Вильгельмины говорили, что они живут в Мауналани. Да он и не понимал, в чем тут разница. Он сначала даже думал, что как раз на Вильгельмине и живут по-настоящему богатые люди.

Ее дом стоял на проезде Сьерра-драйв, который зигзагами вился вверх по склону хребта между домами, так необычно раскиданными на разной высоте, что это напоминало иллюстрацию к сказке. В трех шагах оттуда тянулась в гору прямая Вильгельмина-стрит, она до того круто пересекала бесконечные петли Сьерра-драйв, что, даже когда ты вел машину вниз, приходилось переводить рычаг на вторую скорость, и, пронесясь через Вильгельмина-стрит, ты вдруг ехал под теми самыми деревьями, на которые только что смотрел сверху, и тебе невольно вспоминались крутые улочки из фильмов про Восток или из сказок. Дом был маленький, одноэтажный, вероятно, из бетонных плит, но штукатурка покрывала его таким ровным слоем, что он казался высеченным из одного громадного камня. Низкая покатая крыша нависала над стенами, как в испанских асьендах, а сам дом лепился на западном краю отвесного спуска в долину Палоло прямо над обрывом, словно сказочный замок.

Иногда ему приходило в голову, что вообще тут вей как из сказки. Та же хрупкость и нереальность доброго чуда и умиротворенной красоты, в которые веришь, пока читаешь сказку, но едва ты с сожалением закрыл книгу, как эта вера исчезает, оставляя после себя непроходящую горечь. Он чувствовал, что именно в таком месте должна жить Принцесса — Альма тоже так считала, — и невольно задавал себе вопрос: неужели все богатые люди окружают себя подобной красотой?

С маленькой открытой веранды у самого края откоса, круто обрывающегося вниз, ты мог смотреть, словно бог с небес, на улицы в далекой глубине долины Палоло, чуть западнее были видны одинокие корпуса колледжа Святого Людовика, а еще западнее, в другом конце долины, но все равно далеко внизу, сквозь легкую дымку просматривалась возвышенность Святого Людовика (483 фута над уровнем океана). Отличная была веранда; за ней находилась большая, уходящая на три ступеньки вниз гостиная, ее отделяли от веранды двери из цельного стекла: если не было настроения выходить на воздух, сквозь двери тоже можно было смотреть на мир. И вот на этой-то веранде в его самый первый приезд в этот дом, под вечер в субботу, когда солнце, готовясь нырнуть в океан, еще только начинало заливать все вокруг красноватым золотом. Альма Шмидт впервые сказала ему, что она его любит. И он немедленно совершил свою первую ошибку.

Вспомнив про уютный военный городок под древними вязами и кленами и тщетно убеждая себя, что там будет лучше, чем здесь, он сказал Альме, что тоже ее любит, и предложил выйти за него замуж.

С того часа, как он ввел режим плановой экономии на основе капитала в шестьдесят долларов, он еще ни разу не ошибся, и этот просчет был у него первым. Вывали он на пол целый мешок гранат, и то было бы меньше риска разнести весь план вдребезги.

Наверно, на него так подействовал закат: закаты всегда его одурманивали. А может, виной была близость ее тела и то, что она положила голову ему на плечо. Он давно заметил, что от близости женского тела мысли его начинают путаться и он не может контролировать их, иногда присутствие женщин одурманивало его даже больше, чем закат, хотя, как он понял на своем опыте, женщины ничего подобного не испытывают и это дает им некое исходное преимущество перед мужчинами. А может, дело было просто в ошеломляющей новизне всего вокруг, всего того, к чему он еще не успел привыкнуть. Но какая разница, что именно на него подействовало — такой опасный просчет нельзя оправдать ничем.

На мгновение все повисло на волоске, по ее лицу он видел, что она готова принять решительные меры, но колеблется: то ли выгнать его прямо сейчас, то ли немного потянуть и отдалить его от себя постепенно. И если что-то и спасло его, то только эта минута сомнения, пока она обдумывала, как лучше от него избавиться. Этой минуты ему хватило, чтобы кое-как выправить положение — он лукаво посмотрел на нее, громко рассмеялся, а потом зажег спичку и закурил, чтобы она увидела, что руки у него не дрожат. Этюд с сигаретой он сыграл блестяще. Но он все равно понимал, что мысль закурить пришла ему в голову чудом и оказалось той соломинкой, за которую хватается человек, впавший в столбняк от собственной глупости.

Она смотрела, как он прикуривает, видела, что руки у него не дрожат, и лицо ее облегченно светлело. Она даже посмеялась вместе с ним. Потом повела его назад в дом, смешала им обоим по «мартини» и поставила на плиту ужин — тушеное мясо с овощами. Пока ужин разогревался, наполняя кухню уютным запахом домашней стряпни, она сделала им еще по «мартини». Они у нее хорошо получались, эти «мартини». Альма тоже часто была не прочь выпить, просто не любила пить на работе — это, как и многое другое, он узнал, едва приступил к осуществлению своего плана. Порой, если располагала обстановка. Альма пила даже неразбавленный виски. И когда она пила, она нравилась ему еще больше. Она делалась раскованнее. А может, это он сам расслаблялся, и ему становилось проще любить ее. Как бы то ни было, несмотря на парализовавший его столбняк, у него хватило ума вспомнить об этом сейчас, и он предложил ей сделать по третьему «мартини». Мясо с овощами удалось ей не хуже, чем коктейли, и, поужинав, они очень по-семейному легли в постель, будто ничего не случилось.

Но он не позволил себе забыть, что все чуть не лопнуло. Он никак не мог взять в толк, что, черт возьми, дернуло его сморозить такую несусветную глупость. Повторять подобные просчеты нельзя. Шестьдесят долларов, положенные в основу его плана, подняли его в эти горы, но на том и иссякли. Понадобись еще хотя бы пятерка, он бы никогда сюда не попал, а следовательно, он не имел права допускать такие серьезные ошибки и рисковать в надежде, что это пройдет незамеченным.

После того случая он стал очень осторожен. А ловушки подстерегали его чуть ли не на каждом шагу. Однажды они взяли у подруги Альмы ее «крайслер» с откидным верхом и поехали вдвоем купаться в долину Канеохе; своей машины у Альмы не было, потому что она все деньги откладывала. Обрывистые восточные склоны хребта Коолау, подковой окружавшего берег, сахарная голова пика Пали, черные утесы мыса Макапуу, откуда маяк поглядывал сверху на остров Рэббит, — такая была вокруг красотища, что ничего не стоило повторить ошибку снова, но он теперь поумнел и был начеку. Он вышел из испытания с честью, к нему вернулась уверенность, и дальше все пошло отлично, как шел импортный ром, которым его щедро поила подруга Альмы, закупавшая этот ром ящиками.

Он был совсем на мели, и Альма следила, чтобы у него в кармане всегда хватало на маршрутку от Скофилда до города. Она дала ему ключ, и он теперь ездил к ней каждую неделю. Если его не ставили на выходные в наряд, он в субботу не дожидался обеда, а сразу же после утренней поверки дул прямиком в горы.

Ехать было долго. Он скоро выучил дорогу наизусть. Он всегда спешил, стараясь добраться побыстрее, и приезжал совершенно вымотанный. Открывал дверь своим ключом, входил, и все заботы и обиды оставались за порогом, армия вдруг переставала существовать. От входной двери три ступеньки вели вниз, в огромную гостиную, пол которой был выложен большими квадратами красного кафеля, три ступеньки в левой стене поднимались к дверям двух спален, а справа были стеклянные двери веранды, и, чтобы попасть туда, нужно было тоже подняться на три ступеньки. В дальнем углу рядом с дверьми на веранду были другие три ступеньки — в выходящую на юг кухню и отделенную от нее стеклянными перегородками крохотную столовую. Еще правее три ступеньки вели в ванную. Между спальнями была вторая ванная. За исключением кухни, где американская практичность подсказала сделать вместо стен шкафы, все стены в доме от пола до потолка были обиты фанерными панелями, выкрашенными в золотистый цвет меда.