Русский эксперимент - Александр Зиновьев

Ф: Причем, под прикрытием учреждений и организаций, которые должны были вести борьбу с внешним механизмом разрушения!

П: Тщательно отбирались люди, допускавшиеся к деятельности такого рода. Им разрешалось общение с западными людьми и поездки на Запад. Им был открыт доступ к информации, запрещенной для простых смертных. Им присуждали степени и звания, давали премии, повышали в должностях, предоставляли материальные блага. Короче говоря, к концу брежневского периода у нас сложилась своего рода элитарная каста, взявшая в свои руки все основные ключевые позиции общения с Западом на высшем уровне. Эта каста, с одной стороны, стала неофициальным элементом советской системы высшей власти. А с другой стороны, она переплелась теснейшим образом с внешним механизмом разрушения, стала своего рода частичкой Запада в советском обществе.

Ф: Но ведь были же у нас честные и умные специалисты, понимавшие суть дела!

П: Были. И печатали статьи и книги. Но не они стали задавать тон. Те, кто образовали внутренний механизм разрушения, считались более умными, более честными и лучше образованными. Они занимали посты и определяли, что допускать и что нет, что считать верным и что ложным. Ведь и мою судьбу решили эти люди. В Советском Союзе они оценили мою деятельность как антисоветскую и антикоммунистическую, а на Западе мне создавали репутацию «агента Москвы». Я мешал им.

Ф: Как и советологам!

П: Но вернемся к тому, с чего начинали, — к манипулированию нашими политиками и идеологами со стороны Запада. Было бы крайней вульгаризацией утверждать, будто идейная элита, о которой я говорил, уже тогда была «пятой колонной» Запада. Это была среда карьеристов, конъюнктурщиков, ловкачей и т.д., складывавшаяся по законам советской системы. Если кто-то из них и мечтал разрушить коммунизм в Советском Союзе, то не думал, что это скоро удастся. Они служили советской системе и наживались за ее счет. Они стали одной из предпосылок «пятой колонны» Запада, когда это стало безопасно и выгодно для них. Но проводниками западного влияния они были изначально по самой своей роли в советском обществе.

Ф: Мне любопытно, как конкретно осуществлялось манипулирование, о котором ты говоришь?

П: Я сомневаюсь, что когда-нибудь будет опубликована информация на этот счет.

Ф: Почему?

П: Нужна каторжная работа, чтобы извлечь эту информацию из той среды, в какую она погружена. Большая часть ее секретна или вообще заранее сфальсифицирована. Приведу один пример. В 1984 году мне дали прослушать запись беседы с одним из ведущих советских идеологов, как мне сказали. Как он попал в США, не знаю. Возможно, с научной делегацией. Но беседа была явно секретная. И с советской точки зрения — преступная. Ее вполне можно было истолковать как государственную измену.

Ф: Почему тебе ее дали прослушать?

П: Дать оценку личности этого человека.

Ф: И как ты оценил?

П: Сказал, что это типичный советский подонок, готовый на все.

Ф: А им это и нужно было!

П: Тогда я не думал в таком плане. Сейчас я вспомнил об этом по другой причине. В этой беседе советскому марксисту-ленинцу в голову вбивали две идеи, которые потом стали основополагающими в горбачевской перестройке. Первая идея: стоит только ввести частное предпринимательство, запустить свободный рынок и устранить государственное вмешательство в экономику, как экономика сама по себе начнет бурно развиваться. Вторая идея: в СССР вообще нет конкурентоспособной промышленности, науки и техники, так что целесообразно разрушить до основания все созданное и на расчищенном месте заново создавать современную экономику. При этом в ход были пущены мощнейшие средства убеждения, включая данные исследовательских учреждений. Между прочим, данные сфальсифицированные, как признался человек, познакомивший меня с беседой. Думаю, что потом все планы перестройки базировались на фальшивых западных данных о советской экономике, своим принципиально не доверяли.

Ф: А мы ничего этого не знали!

П: А если бы знали, не поверили бы. Уже тогда не только вожди и идеологи подпали под влияние Запада, но и интеллигенция, и широкие слои работников системы внепартийной власти, и массы. Идеология, будто партия узурпировала власть, будто все зло в партийном аппарате, будто работники партаппарата захватили сказочные богатства и т.д., прочно вошла в сознание и подсознание советских людей. Недовольство советских людей было умело направлено на этого «внутреннего врага».

Ф: Знаешь, что меня больше всего приводит в недоумение во всем этом? Ведь наш народ был высокообразованным и, можно сказать, идейно и политически грамотным. Как он мог с такой охотой и силой клюнуть на западную приманку?! Ведь раньше он держался!

П: Именно потому, что образовательный уровень советского народа вырос, эффективность западной пропаганды возросла. Плюс к тому — вырос жизненный уровень высших и средних слоев, да и всего населения. Выросли аппетиты, соблазны. Раньше советское общество было менее уязвимо для идеологически-пропагандистской атаки извне, так как оно еще просто не доросло до ее восприятия. Именно прогресс советского общества стал врагом коммунизма.

Ф: Твои суждения порою звучат как нарочитые парадоксы. А когда вдумаешься в них, то поражаешься тому, что сам не увидел очевидного. Возьмем, к примеру, национальные проблемы! Ведь именно благодаря советскому строю многие народы Советского Союза выросли численно, развили свою культуру, подняли уровень образованности. У них появился сильный слой образованных людей с претензиями. Претензии выросли сильнее, чем возможности их удовлетворения. Именно благодаря успехам советской национальной политики сложились обстоятельства, в которых стремление западных стратегов и руководителей Холодной войны «пробудить национальные чувства» у различных народов Советского Союза и посеять межнациональную вражду могло иметь успех.

П: Ты видишь сам, ничего парадоксального в этом нет. Самая заурядная диалектика. И вспомни, с какими проблемами столкнулись на Нюрнбергском процессе! Короче, интересы политики и пропаганды поломали все казалось бы устойчивые и бесспорные представления. Если пропаганда изображает как героев людей, которые, будь они исключением, считались бы предателями, а органы правосудия не наказывают таких людей, то на юридических и моральных нормах можно ставить крест. И тем более, если все это принимает массовый характер.

Ф: Ты хочешь сказать, что были разрушены юридические и моральные основы поведения людей, и предательство стало всеобщим.

П: Именно! И потому оно утратило качество феномена юридически-морального. Оно стало феноменом социальным! Причем, именно этот феномен сыграл решающую роль. Сражение за коммунизм в том виде и в тех масштабах, какие было естественно ожидать, не состоялось. Армия, начиная с главнокомандующего и кончая последним солдатом, добровольно сложила оружие и сдалась на милость не ожидавшего такого дара судьбы врага. А когда предатели все, никто не предатель.

Клевета

Философ положил перед Писателем последний номер газеты, в которой была напечатана статья по его адресу. Статья называлась «Русофобия и низкопоклонство перед Западом».

Ф: Видишь, твой приезд не остался незамеченным! Что за люди! А ведь изображают из себя патриотов, защитников русского народа! Такое нельзя игнорировать! Надо обязательно ответить.

П: Мне не привыкать к клевете. Я отвечал, но мои ответы никогда не печатали. Так что наверняка не напечатают и сейчас.

Ф: Ты напиши, а мы постараемся где-нибудь напечатать.

П: Где-нибудь я не хочу. Не хочу печататься в «демократической» и правительственной прессе. Во-первых, они не напечатают. Во-вторых, если напечатают, то это сыграет роль, противоположную моим намерениям.

Ф: Мы это понимаем. Найдем что-нибудь приличное.

Пришлось засесть за ответ.

О русском национализме и русофобии

Когда-то Плеханов говорил: дайте мне «Отче наш», и я с цитатами из него докажу, что автор его был богоотступник, — писал Писатель в своем письме в редакцию газеты. По этому принципу построена статья по моему адресу. Авторы навыдергивали из моих публикаций отдельные фразы, истолковали и скомбинировали их так, что в их изображении я предстаю как злобный русофоб. А о том, что я — русский ученый и писатель, сделавший немалый вклад в русскую и мировую науку и культуру, ни слова. И эти люди претендуют на роль русских националистов!

Верно, я — не русофил. Но я и не русофоб, каким меня изображают авторы памфлета. Мое отношение к русскому народу иного рода: я принадлежу к этому народу, я есть его частица, я переживаю и разделяю его судьбу. Все, что я писал о нем, от первой до последней строчки продиктовано моей болью и тревогой за его судьбу.