Царский угодник. Распутин - Валерий Поволяев

   — Вы что, парнокопытные, продались жидам?

Генералы молчали. Николай Николаевич прошёлся бешеными глазами по напряжённым лицам генералов:

   — И кто виноват в поражении русского оружия? — Генералы продолжали молчать, и тогда Николай Николаевич, усмехнувшись нехорошо, произнёс: — Евреи виноваты! Арестовать тех, кто ещё не арестован!

В грязных товарных вагонах арестованных повезли в Сибирь, запретив им даже взять с собою тёплую одежду и еду. Симанович обратился к царице с просьбой, чтобы их участь была облегчена, но царица не смогла помочь — часть арестованных умерла по дороге в Сибирь, до места ссылки добрались только четверо. Симанович выхлопотал для этих четверых помилование, но когда весть дошла до помилованных, было уже поздно — и они умерли, все четверо.

Распутин дунул на ладонь, и бумажные скрутки спорхнули с неё на пол.

   — Всё, сегодня еду к папе, — сказал он, — проведём с тобой утренний приём, и я сразу же отправлюсь в Царское Село. — Он подул на пол, стараясь отогнать бумажные скрутки от ног, нахмурился. — Попроси Дуняшку, пусть уберёт! — В следующую минуту он оттаял, улыбнулся и произнёс обрадованно, будто ребёнок, которого угостили мятным пряником: — А всё-таки я беру верх, Симанович! Моя сила победила силу Николая Николаевича! Можешь, Арон, радоваться!

   — А чему, собственно, радоваться-то? — пробурчал тот неожиданно недовольно — хитрый был.

И Распутин, засмеявшись, пообещал:

   — Я тебя поколочу!

   — За что?

   — Сам знаешь за что!

   — И всё-таки?

   — За то, что не веришь мне! Вот увидишь — через месяц бородатого не будет! Максимум через два месяца... Моя правда победила... Уже победила!

   — Ваша правда должна победить правду государя, Григорий Ефимович! Ведь Николай Николаевич — его ставленник! — Симанович специально дожимал Распутина, доводил до состояния, когда у того не будет дороги назад: с Николаем Николаевичем надо было рассчитаться за то, что он сделал, и единственная сила, которая могла с ним справиться, был Распутин. Все остальные были слабы.

   — Да, моя правда должна победить, — согласился с Симановичем Распутин. В голосе его послышались горделивые нотки. — И она победит! Вот увидишь!

   — Ну тогда известные еврейские банкиры переведут на счета ваших дочерей, Григорий Ефимович, по пятьдесят тысяч рублей. Обещаю это, если всё так и будет.

   — Всё так и будет, — сказал Распутин, — пусть переводят деньги.

Через два часа, после утреннего приёма Симанович старательно накручивал ручку телефонного аппарата, дул в трубку и громовым голосом кричал: «Барышня! Але, барышня!» Минут двадцать ему понадобилось, чтобы соединиться с Царским Селом. Наконец он соединился, вытер ладонью лоб и протянул трубку Распутину:

   — На проводе — Царское Село!

Распутин взял трубку в руку, приосанился. Назвался:

   — Это Григорий Ефимов Новых. Мне бы с государем, милый, соединиться. — Расчесал пальцами бороду. Лицо его от напряжения покраснело. — Что? Занят? А с кем, милый, занят? Да ты не вертись, не вертись, как налим в супе, а скажи, с кем занят, — допрашивал Распутин дежурного адъютанта. — С министрами? Доложи немедленно папе, что у меня для него есть божественное послание.

Минуты четыре Распутин молчал, вслушиваясь в немоту телефонной трубки, ожидая, когда его соединят с царём. Из кармана штанов он достал подсолнуховые семечки, аккуратно лущил их своими мелкими почерневшими зубами, шелуху сплёвывал на пол: так он обычно поступал в минуты, когда был взволнован или всё мирское неожиданно приподнималось в нём, уносилось в облака и он душою сливался с некими неземными силами, на связь с которыми неоднократно намекал своим поклонникам и поклонницам.

Когда он в очередной раз сплюнул шелуху на пол, Симанович, стоявший рядом, ловко выбросил перед собою руку и поймал её. Проговорил назидательно:

   — Нехорошо сорить, Григорий Ефимович!

Распутин даже не обратил на него внимания, продолжал стоять с напряжённым лицом, очередную порцию шелухи также послал на пол. И Симанович вновь поймал её.

   — Кто это? — вскинулся, выпрямляясь, Распутин.

Симанович услышал, как в трубке задребезжала мембрана — в кабинете царя стоял сильный телефон — и далёкий жестяной голос произнёс очень отчётливо:

   — Что случилось, отец Григорий?

   — Это я не могу сказать по телефону, папа. Только лично. Могу ли я приехать в Царское Село?

   — Приезжай, отец Григорий, — разрешил царь, — мне тоже надо с тобою поговорить.

   — Еду, — сказал Распутин. — Я очень скоро буду. — Протянул трубку Симановичу. Поджав губы, укоризненно покачал головой: — Эх, Симанович, Симанович!

   — Чего? — встревожился тот.

   — Напрасно мне не веришь!

   — Да верю, Григорий Ефимович, верю!

   — По скольку там твои банкиры собираются положить на счёт моим девкам?

   — По пятьдесят тысяч.

   — Пятьдесят тысяч — Матрёне, пятьдесят — Варваре...

   — Да, как и было уговорено.

   — Ну что! Считай, что дело в шляпе, Арон. Могут переводить деньги хоть сейчас. — Распутин азартно потёр руки, потом понюхал ладони, произнёс восхищённо: — Во! Порохом пахнут! Вызывай мотор, Арон!

Симанович по телефону вызвал знакомого владельца авто Радзиевского, и через двадцать минут Распутин уже находился в пути.

А дела на фронте шли совсем отвратительно. Над головой Николая Николаевича сгущались тучи. Анна Вырубова записала в своём дневнике: «...летом 1915 года государь становился всё более и более недовольным действиями на фронте великого князя Николая Николаевича. Государь жаловался, что русскую армию гонят вперёд, не закрепляя позиций и не имея достаточно боевых патронов; как бы подтверждая слова государя, началось поражение за поражением, одна крепость падала за другой, отдали Ковно, Новогеоргиевск, наконец — Варшаву.

Императрица и я сидели на балконе в Царском Селе. Пришёл государь с известием о падении Варшавы, на нём, как говорится, лица не было, он почти потерял своё всегдашнее самообладание.

   — Так не может продолжаться, — вскрикнул он, ударив кулаком по столу, — я не могу всё сидеть здесь и наблюдать за тем, как громят армию, я вижу ошибки — и должен молчать?!

Государь рассказывал, что великий князь Николай Николаевич постоянно, без ведома государя, вызывал министров в ставку, давая им те или иные приказания, что создавало двоевластие в России.

После падения Варшавы государь решил бесповоротно, без всякого давления со стороны Распутина, или государыни, или моей стать самому во главе армии. Это было единственным его личным непоколебимым желанием и убеждением, что только при этом условии враг будет побеждён.