Фарландер - Кол Бьюкенен

«Скоро стану такой же, как мать Коула, — подумала она раздраженно. — Буду стучать палкой по стенам, отгонять мышей, которых никто больше не видит и не слышит».

Риз уже не помнила, когда в последний раз входила в эту комнату. После того как Нико сбежал в город, она просто не знала, что с ней делать: то ли оставить как есть в надежде, что он когда-нибудь вернется, пусть даже ненадолго, то ли признать суровую реальность — что постоянно втолковывал ей Лос — и смириться с тем, что ее единственный сын ушел, и ушел навсегда.

Теперь, когда здесь не осталось вещей сына, комната выглядела совсем пустой. При нем тут никогда не было такого порядка и такой чистоты, хотя Нико всегда был аккуратным мальчиком. Теперь о нем напоминали только птичий манок на подоконнике, который Нико потерял давным-давно, а она нашла уже после его побега; крапчатые камушки с реки да удочка с сачком в углу. Постель осталась в том же виде, как ее заправил Нико: края простыни убраны в соломенный матрас, свернутый и положенный на подушку.

Присмотревшись получше, Риз обнаружила лежащий на всем слой пыли.

Она торопливо вышла, набрала в ведро воды, добавила уксуса и, вернувшись в комнату сына, принялась за уборку. Солнце уже поднялось над деревьями и заглядывало в вымытое окно, пот катился по лбу, а Риз все работала. Время от времени потребность выплакаться становилась почти нестерпимой, и тогда она терла и скребла сильнее, пока слезы не отступали. Она мыла скрипучие половицы, пока не стерла колени, и даже дотянулась до потолочных балок, не обращая внимания на жалобные стоны спины. Пыль Риз оставила напоследок и, протирая ее под вещами Нико, ставила их точно на прежнее место.

Наконец она выпрямилась, отбросила упавшие на лицо влажные волосы и, окинув комнату придирчивым взглядом, пришла к выводу, что теперь здесь чисто.

Полное солнечного света, окно смотрело на нее.

Риз опустила задвижки, толкнула обе створки и, отступив на шаг, сложила руки на груди, словно ожидая, что кто-то сейчас войдет. Прошла секунда, другая, и вдруг утренний ветер ворвался в комнату. Риз вдохнула его глубоко, всей грудью, а он ласкал ее лицо и наполнял легкие свежестью того, чистого и сияющего мира.

— Сынок, — прошептала она, и слезы хлынули из глаз и заструились по лицу.

Голое тело лежало на мраморном алтаре с аккуратно сложенными на груди руками. Глаза были закрыты.

Суровые, молчаливые жрецы Мортаруса совершили ритуал омовения в полном соответствии с тайным культом смерти, практикуемым маннианским орденом. Целый час тело тщательно протирали тряпицами, выбеленными желчью живых песчанок, той самой, с помощью которой выбеливали и сутаны, и маски, и знамена Манна, висевшие на высоких стенах по периметру всего помещения. Яркие облачения окунули в чашу с теплой, одной с кровью температуры, водой. Плававшие на поверхности свежие лепестки качнулись к стенкам чаши. Затем одеяния вынули, отряхнули и отжали почти досуха. Бормоча ритуальные заклинания, жрецы расстелили их поверх безжизненного тела.

Закончив с этой работой, жрецы Мортаруса удалились неторопливой процессией под шелест одежд и невнятные бормотания. Тело, впитывающее теперь аромат дикого лотоса, осталось на мраморном алтаре. Поперечную рану на шее зашили так, что от нее осталась только едва заметная черная линия. Все прочие следы убрали под искусно наложенным слоем мази и пудры. И только одно не смогли сделать жрецы — поправить застывшее на лице выражение.

И именно это больше всего раздражало и даже бесило Сашин.

— Какие будут распоряжения? — Вежливый голос прозвучал у нее за спиной.

Священник Хилас, личный помощник Сашин, стоял в паре шагов от алтаря с опущенной почтительно головой. Казалось, он не желал видеть их в таком положении — свою госпожу коленопреклоненной, а ее мать сидящей рядом на деревянном табурете.

Сашин не слышала его, хотя эхо произнесенных слов задержалось и в конце концов просочилось через завесу ее горя.

— Что? — рассеянно спросила она.

— Вы звали меня, Матриарх.

Сашин провела ладонью по лицу, и на мгновение в глазах у нее прояснилось. Взгляд ее остановился на безжизненном теле сына, обыкновенной человеческой скорлупе, пустой и лишенной всякого значения, скользнул на застывшее в предсмертном ужасе лицо и, дрогнув, ушел в сторону.

Что-то шевельнулось в ней. Спина выпрямилась.

— Остановите все, — произнесла она холодным, свистящим шепотом.

— Все, Матриарх?

— Все, — повторила она, и в ее голосе проступила сила, превозмогшая слабость слез. — Закройте порты. Блокируйте мосты. Остановите все. Транспорт. Фонтаны. Увеселения. Храмы. Лавки. И если какой-то нищий протянет руку за подаянием, отрубите ему обе. Я хочу, чтобы все остановилось, понятно? — Она судорожно вздохнула, ощутив аромат лотоса. — Мой сын мертв, и все должны выказать ему уважение.

Прежде чем заговорить, Хилас стиснул пальцы и выдержал короткую паузу.

— Как быть с Аугере? — осторожно осведомился он.

Она совсем забыла о приближающемся празднике.

— Да. Тоже. Отмените все. Перенесем Аугере на более подходящее время.

Изумленный, Хилас не нашелся что сказать. Ничем не выдав чувств, он сдержанно кивнул.

— Это все?

— Все? Нет, Хилас, не все. Я хочу, чтобы город вывернули наизнанку и перетряхнули. Я хочу, чтобы этих нашли и живыми доставили ко мне. Объясни Бушрали, что, если его Регуляторы не справятся с порученным делом, ему придется начать новую жизнь — в одном из наших гаремов. Ясно?

— Да, Матриарх.

— Тогда ступай.

Хилас не заставил себя ждать и покинул зал с нехарактерной для него поспешностью.

Пальцы дрожали, и Сашин сжала их в кулаки.

— Успокойся, дитя мое. Успокойся.

Она повернулась к матери:

— Успокоиться? Мой сын лежит здесь мертвый, а ты говоришь, чтобы я успокоилась? За такие слова тебя бы следовало выволочь отсюда и сжечь заживо.

Старуха, сидевшая на деревянном табурете со сложенными на коленях бледными иссохшими руками, лишь кивнула:

— Так распорядись, дорогая. Если тебе и впрямь станет от этого легче...

Сашин задумчиво посмотрела на мать, похоже всерьез взвешивая сделанное предложение. Потом рука ее безвольно упала, и она снова повернулась к алтарю, последнему месту упокоения ее сына до того, как его унесут для погребения в сухом склепе Гиперморума.

Что-то лежало на груди Киркуса. Она протянула руку, коснувшись мягких, еще не потерявших упругости волосков. Подцепила кончиком ногтя. Присмотрелась.

Ресница.

Ресница шевельнулась от ее дыхания, соскользнула с кончика пальца и упорхнула.