Фарландер - Кол Бьюкенен

Нико обхватил голову рукой и попытался ничего не слышать. Каждый удар сердца отзывался болью во всех его ранах. Он направил мысли вовне.

Эш. Мастер Эш. Учитель так и не пришел спасти его от этого ужаса.

Может быть, он и пытался что-то сделать, но не смог и пал в бою.

Нет, нет. Нико не мог в это поверить. В его представлении старик был непобедим и неуязвим. Он был даже не человеком, но некоей стихийной силой природы, а ведь такую силу невозможно убить, ее можно только переждать.

«Так где же ты?»

А может быть, Эш даже и не пытался спасти его. Может быть, некое положение кодекса рошунов запрещает членам ордена спасать своих товарищей. Может быть, этот кодекс не допускает актов личной мести, ставя на первое место исполнение долга, требований вендетты?

«Надо было уйти, когда еще мог, — размышлял Нико. — Надо было воспользоваться своим шансом и вернуться домой, в Хос, к матери».

В какой-то момент Нико даже проклял тот день, когда в его жизнь вошел Эш. Проклял и тут же отогнал дурную мысль. Теперь, когда конец был так близок, он не хотел оставлять в себе обиду и зло. Эш был добрым и справедливым. В том, что все так закончилось, виноват только он сам.

Нико подумал о Серезе. Если бы не учитель, он никогда бы не встретился с ней. И снова мысли ушли в сторону. Он представил, как его друг, Алеас, обхаживает эту чудесную девушку, как пускает в ход свое обаяние, как соблазняет ее сладкими, маслеными речами. Он представил, как они, вместе, будут вспоминать бедного Нико, ушедшего друга, странного, но доброго парня, погибшего такой ужасной смертью. «Мы должны были постараться и все-таки спасти его», — будут говорить они, а потом ложиться в постель, чтобы выгнать печаль с любовным потом.

И снова горечь и злоба, остановил себя Нико. Не в его это натуре. По крайней мере, ему так казалось. А вот мать бывала иногда такой, желчной, злой, несправедливой. Может быть, правы те, кто говорит, что дети перенимают все от родителей, и ничего с этим не поделаешь.

На арене снова звучал женский голос, громкий, уверенный, властный. К зрителям, похоже, обращалась сама Матриарх. И говорила она о рошунах.

О нем, понял Нико.

Но ведь он еще не готов.

Стражник просунул пику и ткнул его в бок. Нико вздрогнул от боли и отшатнулся, по-прежнему прикрываясь рукой. Другой стражник ударил его в спину.

— Ладно, иду! — бросил Нико, поднимаясь.

Его вытащили в коридор. К ногам бросили черную рубаху.

— Надевай!

Простое действие далось напряжением всех сил. В глазах потемнело, но он все же остался на ногах.

Потом ему дали короткий меч и щит, который пристегнули к предплечью раненой руки. Работали стражники быстро, сноровисто, спокойно, как усталые гуртовщики в конце долгого и трудного дня. В глаза ему никто не смотрел.

— Ты особенно не старайся, — пробормотал, наклонившись, пожилой стражник. — Дай им побыстрей тебя прикончить.

Ворота распахнулись; огромный, орущий зев изрыгнул поток яркого, слепящего света. Нико вскинул руку, прикрывая глаза. Ужас пронизал его леденящей волной. Подгоняемый пиками, он шагнул к выходу на арену.

Солнце висело над головой, укрывшись тонким слоем облаков. Туман, висевший над городом раньше, когда его везли на Шай Мади, рассеялся, испарился, хотя песок под босыми ногами еще оставался сырым. В воздухе висел запах резни, он цеплялся за язык и застревал в горле. Нико видел на песке следы крови, уходящие к нескольким закрытым сейчас выходам с арены.

Он поднял голову и обвел взглядом трибуны. Тысячи лиц обратились к нему. Тысячи жаждущих зрелища глаз. На мгновение все затаили дыхание. А потом кто-то засмеялся, и через секунду смеялись уже все, и эта какофония звуков — хохота, завываний, улюлюканий — обрушилась на него, словно вырвавшийся из кошмара монстр. Внутри у Нико все сжалось. Стыд смел панику.

— Ты пришел убивать нас, малыш рошун, — снова зазвучал женский голос, и Нико, повернувшись, увидел саму Матриарха, стоявшую в царской ложе в окружении священников и алтарников. — Что ж, неудачники платят.

Покров молчания накрыл громадную чашу стадиона. По песку скользнули беззвучно тени: в вышине кружили птицы, черное воронье.

На противоположной стороне арены дрогнули и медленно разошлись створки ворот. Защелкали хлопушки. В полутемной глотке коридора вспыхнули огни.

Стая волков вырвалась на открытое пространство.

И Нико невольно сделал шаг назад.

Каменные стены арены были слишком высоки, к тому же на них стояли солдаты. Ворота уже закрывались.

Всего волков было шесть. Поначалу звери как будто растерялись, но быстро успокоились и стали поглядывать на Нико. А потом двинулись по периметру арены, постепенно сокращая расстояние.

Нико сжал рукоять меча и поднял клинок, проверяя балансировку. Короткий меч — оружие ближнего боя. Этот, со смещенным к острию центром тяжести, больше подходил для рубящих ударов. Бараха не раз заставлял их работать с такими клинками.

Краем глаза он уловил движение слева и повернулся о волк с высунутым красным языком несся к нему, взбивая лапами песок.

И некуда бежать.

Нико расставил ноги и поднял щит. Встретить лицом к лицу атакующего зверя — это потребовало от него напряжения всех сил, всей выдержки, всей твердости. За всю его жизнь это был самый решительный поступок.

Нико махнул мечом с такой силой, что едва не потерял равновесие. Волк щелкнул зубами и отскочил, оставив в воздухе зловонный звериный запах.

Но справа уже летел второй. Нико снова отмахнулся, отчаянно, наугад, но хищник увернулся и проскочил мимо.

Прямо на него шли сразу три волка. По лицу, по спине уже катился пот, словно его окатили теплой водой. Он отступил закрытым воротам. Зрители взвыли в предвкушении развязки.

В голове у него вдруг возник укромный уголок, уединенное местечко, куда Нико сразу, без раздумий отступил. Здесь он взял мысленную передышку и даже успел поразмышлять о том, что же все-таки получают люди от такой мясорубки.

В голове еще звучало эхо недавнего смеха. Он вспомнил, как в школе дети нередко потешались над неудачниками, как издевались над слабыми. Он помнил их смех, жестокий, режущий, безжалостный. Он и сам иногда присоединялся к ним.

Он подумал о монахе, его гневных словах, обращенных к толпе. Тысячи безумцев на трибунах и лишь один, кто сохранил рассудок.

Вот в чем истина, понял Нико, и в этот миг стыд, вызванный их насмешками, схлынул и ушел вовне, к толпе. Теперь ему было стыдно за них, за тех, кому доставляет удовольствие смотреть, как убивают другого человека.

«В глубине души мы все — жестокие дети».