Виртуоз - Александр Проханов

— Да что вы, Виктор Викторович, все это было так, смеха ради. За бокалом шампанского. Президент Артур Игнатович попросил меня принять в Думе Алексея Федоровича Горшкова и поразвлечь его. Не более того. — Колючий хвост Сабрыкина, готовый жалить, свернулся сам собой и куда-то спрятался, и он сидел на краюшке кресла, дребезжащий, как вырезанный из жести флажок, послушный дуновениям ветра.

— А ведь это очень неприятная процедура, Сабрыкин. Заключение прокуратуры. Лишение депутатской неприкосновенности. Отстранение от должности Председателя Думы. Позорное изгнание из партии. Страна, затаив дух, будет следить за процессом.

— Виктор Викторович, да спросите вы, кого хотите, как мы его в Думе встречали. Один балаган. Одни пустые речи. Встретились и разошлись, чтобы больше не встречаться. Сейчас все мои силы на том, чтобы провести через Думу закон, увеличивающий президентские полномочия с четырех до шести лет. Чтобы вы, когда вернетесь в Кремль, чувствовали себя уверенней и тверже. Этим я сейчас занимаюсь.

— Хорошо, Сабрыкин, я хочу тебе верить. Хочу верить, что ты не забыл, откуда вышел и как оказался в Москве.

— Да кем бы я был, если бы не вы, Виктор Викторович? Так бы и сидел в местном самоуправлении под Уржумом. А вы заметили меня, дали ход.

— Уж больно ты хорошо принимал меня в Уржуме, Сабрыкин. Больно вкусную уху сварил, на баяне играл и сплясал по моей просьбе. Я тогда подумал, вот золотой человек, будет всегда плясать по моей просьбе. И взял тебя в Москву, сделал третьим лицом в государстве.

— Виктор Викторович, да хоть сейчас прикажите: «Сабрыкин, спляши», — да я с наслаждением, нашу русскую «Камаринскую». — Он уже вставал, закручивая ус, лихо отводил плечо, готовясь запустить витиеватое коленце. Но Ромул остановил его.

— Ладно, Сабрыкин. Верю тебе. Хочу тебе сказать две вещи. Первая. Блюди Конституцию. Она не уличная девка, а богиня, а ты жрец, приставленный к богине, чтобы ни одна грязная рука не коснулась божественного чела. Понял?

— Понял, Виктор Викторович. Она и есть богиня, вроде Венеры Милосской, только с руками.

— Второе. Все наши слова и дела записаны в скрижаль, один экземпляр которой хранится на небе, а другой в ФСБ. Когда обсуждали судьбу Ходорковского, одни, те, что помягче, предлагали отнять у него ЮКОС, оставить полмиллиарда на пропитание, и пусть себе живет в России, как частное лицо, «Левые повороты» пишет. Другие, что пожестче, хотели выслать его за границу. Дескать, там у него есть заначки в швейцарских банках, не пропадет. А ты, Сабрыкин, требовал его посадить на цепь. Это с твоей подачи бедный узник в Сибири томится. И пока он в тюрьме, ты в Думе. Он на свободу выходит, ты занимаешь его место на нарах. Это понятно?

— Про скрижали мне все понятно, Виктор Викторович.

— А посему делай, что я приказываю.

— Все сделаю, Виктор Викторович.

— По моему сигналу соберешь Думу на чрезвычайное заседание. Речь может зайти о предотвращении государственного переворота, да не твоего, потешного, а настоящего, с пулями и с кровью. И еще речь может пойти о моем досрочном возвращении во власть, что потребует утверждения Думы. Если все совершись, как надо, по совести, с благодарностью к своему благодетелю, благодетель тебя не оставит. Станешь Премьер-министром. Вторым лицом в государстве. Понял?

— С полуслова, Виктор Викторович.

— Теперь ступай и жди от меня сигнала.

Сабрыкин поднялся, пятясь, удалился, оставляя в воздухе верещащий звук вырезанной из жести вертушки.

Самые первые приготовления к превентивному удару были завершены. Контуры операции «Пророк» были прочерчены. Предстояло разработать множество деталей — выбор объектов в Москве и Санкт-Петербурге, которые надлежало блокировать. Секретные переговоры, чрез головы министров, с преданными командирами подмосковных дивизий и частями внутренних войск. Интернирование сторонников Президента Лампадникова и его самого на время проведения операции. Незамедлительная, после первых дней операции, встреча с послами иностранных государств и сигналы дружбы в адрес Америки и стран НАТО. Все это предстояло сделать немедленно, не привлекая внимания Рема. Но прежде его неодолимо потянуло в святую святых Государства Российского, в святилище, превыше мавзолея и усыпальницы Архангельского собора, в тайную лабораторию «Стоглав», где хранились головы величайших государственников, в своей дремотной потусторонней жизни продолжая окормлять страну посмертными думами и великими, не успевшими завершиться проектами.

Доступ в «Стоглав» осуществлялся непосредственно из Кремля. А также из подвального помещения ГУМа. И с воды, с набережной Москвы-реки, у крохотного причала, где в невидимой нише дежурил скоростной катер. Ромул прошел галерею ГУМа с бутиками Сен-Лорана и Гуччи. Опустился в подвальный этаж, где разгружались фуры с товарами и рабочие-таджики в комбинезонах толкали тележки с коробками затейливой формы, в которых покоились моднейшие шляпки, галстуки, туфли. У незаметной железной дверцы приложил к сканеру растопыренную ладонь, позволив сделать с нее электронный отпечаток. Прошел по шершавому, в грубом бетоне тоннелю до следующих дверей, где предъявил электронному окулисту свой широко раскрытый, с голубоватым райком и дрожащими ресницами глаз. Оказался в просторном сияющем зале с немеркнущим светом и сладковатым парфюмерным запахом, словно где-то рядом истлевали тропические цветы и корки бананов. В зале, во всю длину, стояли мраморные столы с рядами стеклянных сосудов, в которых плавали головы русских властителей. Их счет открывал Николай Второй, а завершал необычную коллекцию Ельцин. Ромул в пору своего президентства не часто бывал в подземном питомнике профессора Коногонова, не слишком верил сомнительным результатам его опытов, не переносил приторную смертоносную сладость, витавшую над стеклянными ретортами. Было тяжело смотреть на корнеплоды, по которым прошлось лезвие гильотины. Приходили на память стихи Гумилева:

Вывеска… кровью налитые буквы.Гласят: «Зеленная», — знаю, тутВместо капусты и вместо брюквыМертвые головы продают.

Но на этот раз его привлекли сюда чрезвычайные обстоятельства. Была важна каждая малость, любой прогноз, указывающий на возможный исход операции. Вот почему он и двигался теперь вдоль беломраморных столов, улавливая легчайшие трески электрических разрядов, мерцание прозрачных зарниц, словно над отрезанными головами, в свете фонарей, сталкивались с тихим шелестом прозрачные существа, окружали сосуды млечным трепетаньем.

На этот раз здесь творилось нечто необычное. Головы были охвачены мучительным возбуждением. Их переполняли эмоции, терзали тревоги, в мертвом мозгу взрывались невыносимые мысли, и губы и языки непрерывно шевелились, гримасничали, желали высказаться. Но желтоватый раствор, наполнявший сосуды, толстое стекло аквариума гасили звук, и требовался глухонемой, чтобы прочитать беззвучные вопли, бессловесные проклятья и крики. Стройная вереница сосудов, выверенный ряд голов, насаженных на незримую ось, создавали видимость исторического единства, преемственность исторического времени. Перетекая из одной стеклянной банки в другую, время олицетворялось той или иной головой, ее дремотой грезой, ее длящимися десятилетия созерцаниями. Теперь же единая линия исторической жизни казалась разорванной. Банки были сдвинуты с места. Головы прыгали в них, как чудовищные поплавки, так что раствор переливался через край, растекался по столу, и там где жидкости разных сосудов встречались, начиналось шипение, выскакивали болезненные пузыри, выделялся едкий газ. Головы ненавидяще смотрели одна на другую, ударялись лбами о банки, словно бодались. Скалились, хотели прогрызть ненавистное стекло, добраться до соседа, вцепиться в его щеку, нос, высунутый язык. Голова царя Николая вращалась, как в водовороте, поворачиваясь то седым затылком, то измученным ожесточенным лицом, успевая крикнуть какую-то безумную фразу соседнему Ленину, который брезгливо оттопыривал нижнюю губу, всем видом выражая презрение к царю. Сам же Ленин обращался к Сталину, его дергающаяся, страстно несогласная голова предполагала характерный жест выбрасываемой вперед руки с зажатой кепкой, а сквозь желтые зубы и ржавые колючие усики сыпались беззвучные проклятья. Сталин не откликался на эти нападки, его рыжие глаза метали сквозь стекло молнии ненависти в сторону одутловатой, покрытой трупными пятами головы Хрущева, который безмолвно огрызался, в бессилии нанести Сталину иной вред, показывал ему толстый, как у утопленника, синий язык. Брежнев жутко шевелил черными кустистыми бровями, продолжавшими расти после смерти, силился сложить губы для какого-то осмысленного звука, но губы складывались в липкую трубу, как у коровы, издающей долгое мычание. Это мычание касалось головы Андропова — трусливо, боясь смотреть в глаза Брежневу, он шлепал негроидным, вывернутым ртом, силясь что-то объяснить своему предшественнику, в чем-то перед ним оправдаться. Черненко был похож на высохший стручок крымской акации, мелко дрожал, всплывал, голова ложилась на бок, и становилось видно сморщенное, черного цвета ухо с торчащим из ушной раковины ватным тампоном. Две последние банки раскачивались, попав в резонанс, готовые перевернуться. Ненавидящие друг друга головы Ельцина и Горбачева плевались, прижимались носами к стеклу, превращаясь в жуткие маски. Родимое пятно на лбу Горбачева лопнуло, и из него, как из каракатицы, сочились чернила. Давление ненависти в черепной коробке Ельцина было столь велико, что казалось, сейчас из орбит выскочат глаза и, как резиновые пули, выстрелят в Горбачева.