Виртуоз - Александр Проханов

Стол сотрясался, хлюпала влага, мотались в сосудах головы, и казалось, они чувствуют приближение страшной беды, неминуемой гибели, как если бы к Москве, еще на огромном удалении, подлетал метеорит и они предвидели неминуемое столкновение.

— Здравствуйте, Виктор Викторович, мои питомцы испытывают сегодня некоторую нервозность, — бесшумно появился профессор Коногонов, приветливый, спокойный, чуть ироничный. На нем был зеленоватый костюм хирурга, клеенчатый фартук, и Ромул заметил маленький сгусток студенистого вещества, прилепившийся к фартуку, и крохотный, пронизывающий сгусток, кровеносный сосудик.

— В чем причина? Все еще делят власть? — Ромул брезгливо смотрел на желеобразный комочек с красным, впившимся в него червячком.

— Каждый в отдельности переживает отдельные неудачи власти. Все вместе чувствуют метафизический сгусток, появившийся в пространстве актуальной русской истории, который угрожает целостности государства. Трудно сказать, что это за сгусток. Находится ли он в русле внутренних процессов страны, или же имеет внешнюю природу. Я тщательно отслеживаю показания сканеров. Сталин упрекает Хрущева в разрушении бомбардировочной авиации, а также в бессмысленном гонении на церковь. Брежнев винит Андропова в отказе от имперской сущности СССР и переходе на модель национального государства. Горбачев бранит Ельцина за то, что тот не отстоял право России на крымскую резиденцию в Форосе. Черненко корит Горбачева за то, что тот в последние дни болезни лишил его астматического ингалятора. Царь Николай утверждает, что в ближайшее время монархия в России будет восстановлена. Все это уже фиксировали сканеры, однако важно поведение не отдельно взятой головы, а всего «Стоглава». Так сказать, коллективный разум, соборное сознание российской власти. Если мне удастся добиться интегрального результата, я немедленно оповещу вас и президента Лампадникова.

Студенистый комочек мозгового вещества вобрал в себя искру света. Кровеносный сосудик продолжал питать частицу мозга, и Ромулу казалось, что он слышит писк продолжающих функционировать нейронов.

— Если не возражаете, я здесь еще погуляю, — сказал Ромул.

— Разумеется, я буду рядом, в соседнем зале, — ответил профессор и удалился туда, где на соседних столах толпились банки с головами политиков второго ранга. Виднелась морщинистая, как печеное яблоко, ушастая голова Керенского и бодрая, с черными усиками и, как ни странно, в пенсне голова Лаврентия Берии.

Ромул прошел вдоль стола до конца и обнаружил в стороне от прочих сосудов прямоугольную стеклянную банку, пустую, чисто вымытую, отливавшую блеском. По углам, в местах утолщений, скопилась льдистая зеленоватость. Стенки были безукоризненно, драгоценно прозрачны. Ромул остановился перед банкой. Созерцал ее снаружи, но ему казалось, что он смотрит сквозь нее изнутри. И эта странная двойственность тревожила его. Его память хранила неявные, похожие на сны впечатления, словно он носился в этой банке по необозримым пространствам, претерпевая восхитительные, волшебные преображения.

То его окружало нежное пурпурное облако, из которого земля смотрелась, как сквозь розовый лепесток, и он был исполнен обожания к родной ненаглядной планете. То ему чудилось, что он плывет в смолистой ладье по лимонным водам Нила, — звон весла, тугое плечо невольника, и он наклоняется к проносящимся струям, выхватывает цветок белого лотоса с длинным змеящимся стеблем. То ладонь его касается окисленного ствола противотанковой пушки — перевитый морозными волокнами бруствер, далекая роща с красно-ржавыми осинами, и солдаты молча курят, дым самокруток медленно летит над лафетом, над бруствером, над убитым артиллеристом, чьи сапоги с подковками торчат из– под плащ-палатки. Вот он врывается в беспредметное поле, где все явления исчисляются цифрами, и 8 сияет, как два золотых обручальных кольца, а 4 соответствует безупречному квадрату из платины, а 666 похоже на косматую злую сороконожку. Он идет по серебряному хрустящему насту незнакомой планеты, где в кристаллическом воздухе плавают разноцветные луны, охваченные радугой полумесяцы, кометы с голубыми хвостами, как на картине безумца Ван Гога, и наст под ногами не снежный, а металлический, из тончайших чешуек алюминия. Он оказывается внутри голубого цветка цикория, и рядом целуются две слипшиеся бабочки, их страстные спиралевидные хоботки, мучнистые тельца, судорожно дрожащие лапки.

Все эти переживания были связаны со стеклянным сосудом, в прозрачной пустоте которого поместилось бесконечное мироздание, куда сливается душа после смерти. Это мироздание делало смерть привлекательной, извлекало душу из тягостного материального мира, из житейских обуз и обременительных государственных радений. Помещало в пучки лучистой энергии, взрывы рождающихся светил, меланхолические сумерки меркнущих галактик, из которых звучал недостижимый на земле, божественный женский голос. И хотелось нырнуть в этот прозрачный сосуд, откуда однажды все вышло и куда все непременно вернется.

Ромул очнулся. Сосуд предназначался для головы предателя Рема, о котором пророчествовал святой старец. Ведомый божественным предопределением, Рем сам торопил час своей смерти. Торопил начало операции «Пророк».

Ромул повернулся и пошел, не простившись с профессором Коногоновым.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Шофер Андрюша, все с тем же фирменным, незамутненным жизнелюбием мчал Алексея на военный аэродром «Чкаловский».

— Сувенирчик привезите из Тбилиси, Алексей Федорович. Ухо Саакашвили, если можно.

Утренняя, в перламутровой дымке Москва, ее холеные фасады и ковровые клумбы, плотоядные рекламы и дымчатые фонтаны, тучные витрины и упитанные автомобильные пробки с самодовольными клерками, вальяжными предпринимателями, хорошенькими деловыми барышнями — Москва ничего не знала и знать не хотела, что где-то у границ государства начинается очередная война. Он, Алексей, претендент на российский престол, ехал в войска, чтобы разделить вместе с ними все муки и тяготы этой опасной, очередной Кавказской войны. Война не давала о себе знать в развлекательной радиопередаче, которую он слушал по радио, и в сентиментальных низкопробных шансонах. В огромных, голубых и розовых супермаркетах, опустившихся по краям дороги, как пышные облака. В придорожных поселках с нарядными коттеджами, черепичными крышами, ладными крылечками, ведущими в невидимый, уютный мирок. И только на аэродроме, проехав военный пост, Алексей ощутил обнаженную электрическую жилу, по которой бежал ток войны.

В зале для пассажиров было тесно от камуфляжей, военных рюкзаков, брезентовых тюков, от множества молодых, напря женных и нервно ждущих людей, сбитых в группы, в отделения, сплоченных вокруг одного, кто был для них командиром. Эти командиры куда-то исчезали, возвращались, смотрели на часы, пересчитывали вверенные им команды, с одинаковой волчьей затравленностью смотрели на взлетное поле, где ревели турбины, жужжали пропеллеры, и машины с тусклым алюминиевым блеском уходили на солнце. И лишь когда в ретранслятор объявлялся номер рейса, следующий на Ростов, или Беслан, или Моздок, та или иная группа дружно поднималась, забрасывала за плечи рюкзаки и тюки, подхватывала зачехленное оружие и продиралась к выходу. И на лицах было одинаковое, ожесточенное выражение, с которым они стремились к тому невидимому и уже случившемуся, что именовалось войной.

Алеша привел его в зал для привилегированных офицеров и сдал на поруки немолодому, лобастому полковнику с островками невыбритой щетины, что говорило о сборах впопыхах, начавшихся еще глубокой ночью. Тут же находились другие офицеры с портфелями, кейсами, та самая опергруппа, к которой был приписан Алексей.

— Ах да, мне звонили,— рассеянно сказал полковник, вскользь, недружелюбно осмотрев Алексея и тут же о нем забывая. — Караваев, — обернулся он молодому майору, державшему на коленях картонный тубус, — ты мой комплект карт захватил? А то я просил Осетию, а картографы прислали Абхазию. Им там, на Арбате, один хрен, что Цхинвал, что Сухум.

Майор, не отвечая, флегматично постучал по тубусу, успокаивая полковника.

Через час Алексей, занесенный в бортовой список, летел на белоснежном лайнере в пустынной лазури, брызгающей в салон слепящим солнцем. Все кресла были заняты офицерами. Иные держали на коленях планшеты и портфели, готовые моментально приступить к штабной работе. Другие отрешенно дремали, отдавая себя во власть таинственной синусоиды, в которую укладывается человеческое время, человеческая бренная жизнь, человеческая судьба. Алексей смотрел на их обыденные лица, и солнце, заглядывая в салон, желая убрать с лиц выражение обыденности, вело по ним огненной кистью.