Китай - Эдвард Резерфорд

С того дня я упрашивал отца найти мне учителя.

По соседству жил один старик, который давал уроки полудюжине сыновей более зажиточных крестьян и ремесленников, но учителям нужно платить, так что из этого ничего не вышло. Если хочешь зарабатывать, подумал я, нужен учитель, но, чтобы нанять учителя, нужны деньги. Замкнутый круг.

Тогда моему отцу пришла в голову хорошая идея. Он пошел к старому учителю и спросил, примет ли тот оплату натурой за уроки. Старик определенно не хотел никаких столярных работ моего отца.

– Что мне действительно нужно, так это пара кожаных сапог, как у маньчжуров, на зиму. Как думаешь, сможешь сшить их для меня?

– Конечно, – заверил отец, – я сошью тебе лучшие кожаные сапоги, какие ты только видел.

На том и порешили. Добравшись домой, он спросил у матери, сможет ли она сшить пару кожаных сапог, поскольку изготовление обуви считалось женским занятием.

– Я понятия не имею, как шить сапоги, – ответила она.

– Тогда придется мне самому, – весело сказал отец.

Итак, начались уроки.

Большинство мальчиков пошли учиться, потому что их заставили, а мне понравились уроки. Вскоре я смог распознать около двухсот иероглифов. Что касается письма, я быстро освоил базовые движения кистью, которыми требуется владеть для написания иероглифов. Старик не позволял ученикам проявлять небрежность и торопиться, рисуя черты, как хотели большинство мальчиков, потому что они были легкомысленны и нетерпеливы. Мне же черты казались прекрасными. Каждая такая черта была приметой лучшей жизни. Я жаждал задержаться на каждой из них. Думаю, старик заметил это, так как иногда заговаривал со мной. У него не было зубов, а потому манера речи была довольно забавной, однако когда к этому привыкаешь, то ее довольно легко понять.

– Письмо сродни игре на музыкальном инструменте, – говорил он. – Нужно много практиковаться и уделять внимание правилам. На плохой почерк без боли не взглянешь. Он выдает тупость и вульгарность пишущего. А на хороший почерк смотреть одно удовольствие. Ученые могут распознать великих мастеров каллиграфии по почерку, на который мы не просто смотрим, но и учимся, поскольку каллиграфия – воплощение души пишущего.

– То есть ученые так усердно корпят, чтобы выразить свою душу, – предположил я.

– О нет! На самом деле совсем наоборот. Они изучают иероглиф так, словно это пейзаж, прописывают бесконечное количество раз, пытаясь выразить то, что они видят перед собой. Постепенно они полностью утрачивают ощущения себя. Это Дао. Их душа, как мы любим говорить, – то, чего они вообще не осознают. Своего рода ничто. Каждая попытка описать, как ни странно, разрушает ее. – Он улыбнулся. – Даже я, бедный старик в деревне с несколькими глупыми учениками, и то понимаю это, по крайней мере немного.

– А я ничего не понимаю из того, что вы сейчас говорите, – признался я.

Это не было грубостью. Я просто не понимал, что он имеет в виду. Это не казалось мне чем-то красивым.

– Я знаю, – ответил учитель. – Возможно, в один прекрасный день все-таки поймешь.

– Правда?

– Нет, не правда, но никто не знает заранее.

Похоже, он находил наш разговор забавным, но, как бы то ни было, мне действительно нравились иероглифы, и через несколько недель я мог многие из них написать в манере, которая, казалось, удовлетворяла старика.

Проблема была в сапогах. Отец раздобыл кожу в мастерской, где работал в то время. А мать нашла ткань и все остальное. Но конечно, он никогда в жизни не шил сапоги.

– Оказывается, – сказал он матери, – это довольно сложно.

– Тебе лучше обратиться за помощью, – заметила мама.

В соседней деревне одна женщина шила сапоги, мама знала ее и пошла спросить. Увы, ничего не вышло. Мастерица сказала, что мой отец – плотник, а не сапожник, и отказалась помогать.

– Не волнуйся, – успокоил маму отец. – Я справлюсь.

И наконец он подарил старику сапоги, которые, казалось, подошли. Случилось это ранней осенью, поэтому мои уроки продолжались. Но затем наступила зима. Одним холодным влажным утром старик явился к нам на порог, злой как черт, и заорал так, чтобы слышали соседи:

– Только глянь на эти сапоги! Они пропускают воду, и у меня мерзнут ноги!

– Я все исправлю, – сказал отец.

– Нет, не исправишь! – крикнул старик. – Если бы ты знал, что делаешь, они бы вообще не протекали! Я не собираюсь обучать твоего сына грамоте в обмен на обморожение!

Так и закончились мои уроки. Я попытался сам заработать денег на оплату обучения, но, когда мне это удавалось, мать говорила, что семье нужны деньги. Отец казался подавленным, и мама запретила мне говорить с ним об уроках, потому что это его расстраивало.

Но я не сдавался. Если я видел где-нибудь иероглиф, например в храме, то копировал его на любом доступном обрывке бумаги и пытался разобраться, что он значит. Как вы знаете, большинство китайских иероглифов – это сочетания небольших изображений: человек, лошадь, солнце, вода и так далее, – которые вместе образуют смысл. С течением времени я расшифровал довольно много, а если не получалось, то шел к старому учителю с вопросом. Первый раз он ужасно рассердился, но, когда я поделился своими соображениями относительно значения определенного иероглифа и причиной, почему я так решил, он расхохотался и объяснил настоящее значение. После этого, видя меня на деревенской улице, учитель всегда кричал: «Есть для меня новый иероглиф?» Иногда я правильно расшифровывал даже сложные значения. Как-то раз он посмотрел на мою писанину и заметил:

– Ты пишешь неплохо, учитывая, что понятия не имеешь, что делаешь.

Я так гордился, услышав его слова. Но он отказывался учить меня, поскольку я не мог заплатить.

Когда мне было четырнадцать лет, из даосского монастыря пришло сообщение, что Старший Брат Дедушки умирает, поэтому мы с отцом снова отправились в Пекин. Старик был у себя дома под присмотром монаха, и я сразу понял, что конец близок. Монахи, как положено, принесли в дом умирающего гроб. Я огляделся, чтобы убедиться, что ни на одной стене нет зеркала, ведь если увидеть отражение гроба в зеркале, то кто-нибудь из членов семьи умрет, а я не хотел бы стать следующим. На самом деле, я думаю, у старика вообще не было зеркала, уж без него-то точно можно обойтись, но если и было, то монахи его сняли.

Старик выглядел таким хрупким и маленьким. Я вспомнил, что он рассказывал про смерть от голода, но монах заверил, что старик все еще принимает пищу и жидкость.

– Он просто очень стар, – сказал монах.

Когда Старший Брат Дедушки увидел меня, то сумел слабо улыбнуться и попытался поднять руку. Я взял его ладонь и почувствовал, как он слегка сжал мою руку. Затем он увидел моего отца.

– Ничего не осталось, – прошептал он. – Не осталось…

Говорил он о