Красная тетрадь - Екатерина Мурашова

В свой дом Элайджа несла Измайлова на руках. Волчонок и Лисенок только слегка придерживали ноги. Зайчонок осталась в амбаре. Лежа на животе на широкой полке, она заглядывала под глиняный черепок и терпеливо совала туда огрызок пропитанного маслом оладья. Пахло необыкновенно вкусно, однако мышонок все еще сомневался.

Жизнь возвращалась в виде боли. Кроме шеи и горла, особенно почему-то болели скрученные судорогой икры ног. Измайлов старался терпеть, кусал губы, слизывал и проглатывал выступающую кровь. Хотелось пить, но сказать об этом было невозможно. Прохладная, приятно тяжелая ладонь гладила лоб и слипшиеся волосы. Затылок лежал на чем-то мягком и теплом, живом.

На мгновение Измайлову пожелалось думать, что он умер и попал-таки в ласковые объятия матери, которой никогда в жизни не видел. НО эту бредовую мысль он тут же с яростью отмел, так как уже помнил все досконально.

«Ничтожество!!! – мысленно взвыл он. – Даже этого не сумел сделать как следует!»

Никто ничего не говорил. Где-то тикали часы. На полу возился кто-то невидимый, как будто бы стругая что-то ножом. Пробежала, стуча когтями, собака, потом другая. Влажно зафыркала, видимо, ткнулась носом кому-то в колени. Спустя время спасенный Измайлов обрел способность рассуждать.

«Скорее всего, за мной с самого начала следил кто-то из троицы, – догадался он. – Они – лесные тени едва не с рождения, поэтому ничего удивительного в том, что я их не заметил. Но он или она, разумеется, никак не могли представить себе, что именно я собираюсь делать. Это совершенно не входит в их картину мира. Поэтому они просто наблюдали. А когда поняли, что происходит неладное, естественно, кинулись к матери. Элайджа успела вовремя, и как-то сумела вынуть меня из петли и даже перетащить к себе в дом. Сама или с помощью Петра Ивановича? Скорее всего, сама. Петя, при всех его странностях, не стал бы так долго молчать. Хоть что-нибудь да спросил бы. Или сделал. Например, позвал бы доктора. Или сестру. А мысль, что он оставил жену с недавним висельником, а сам ушел куда-нибудь по делам… Тоже как-то не слишком складывается. Следовательно, дома только Элайджа и троица. Больше пока никто ничего не знает.»

– Ты можешь теперь говорить, Измаил? – спросила Элайджа.

Инженеру показалось, что она слышала все его размышления, как другие слышат человеческую речь, и вежливо дожидалась их окончания, чтобы задать свой вопрос.

– Да, – хрипло сказал Измайлов. Голос ходил по горлу, как пила по живому телу. – Пить.

Элайджа кивнула и сделала какой-то знак рукой. Почти сразу же в поле зрения Измайлова появилась кружка с водой.

Напившись, Измайлов снова прикрыл глаза. Элайджа ждала. Она не шевелилась и не издавала ни звука. Он слышал ее спокойное дыхание и даже сильное и ровное биение крови в сердце и сосудах. Но теперь Измайлов сам читал ее ожидание, так, как будто бы про него было написано на листе бумаги.

– Я предал всех, – глухо сказал он. – Это неважно, что я никогда не был полицейским провокатором, и не выдавал жандармам несчастного Максима. То, в чем обвинял меня Коронин. Это неважно.

Моя мать… Я ничего не знаю про нее. Вроде бы они с отцом не были венчаны, и она умерла вскоре после родов. Наверное, она была из простых, может быть, из фабричных работниц или из крепостных. Иначе чем объяснить мои последующие увлечения? – Измайлов горько усмехнулся. – Мой отец был, в сущности, порядочным, но слабым человеком. Он не бросил, забрал меня, и остался с младенцем на руках. Но он был очень молод тогда, и сложившаяся ситуация оказалась выше его сил. Тогда он оставил меня в семье старшего брата, Андрея Кондратьевича Измайлова, записался в полк и ушел на войну. И, разумеется, вскоре погиб. Война легко съедает отчаявшихся.

Андрей Кондратьевич дал приблудышу свое имя, родовую фамилию, за взятку оформил потребные бумаги. Вырастил меня, как своего сына, вместе с двумя своими родными дочерьми, не делая между нами никакой разницы. Впрочем, я всегда чувствовал, что меня он любит больше. Я был сын брата, родная кровь, наследник дела и замыслов. Измайловы издавна, еще с 18 века – купцы средней руки. Однако, Андрей Кондратьевич благодаря своему таланту расширил дело, стал, можно сказать, промышленником. Я же не хотел торговать, и он, скрепя сердце, согласился на то, чтобы я учился на горного инженера. «Ладно, образование делу не помешает,» – сказал Андрей Кондратьевич. Если бы он только знал, как ошибается!

Уже в старших классах гимназии я увлекался всякими вольнолюбивыми теориями и сочинениями. В студенческие годы вступил в кружок, принимал участие в волнениях. Меня два раза арестовывали. Один раз нашли запрещенную литературу, листовки. Только заступничество Андрея Кондратьевича и его деньги позволили мне не оказаться в крепости раньше, чем я закончил курс. Но к этому моменту я уже не хотел служить горным инженером. Я хотел служить Революции. Ого! Это были веселые годы. Я и сейчас полагаю, что не все там было так уж глупо и никчемно. Современный мир нуждается в переустройстве – кто бы спорил. «Стало быть, я это сделаю! – говорил я себе. – Мы это сделаем!»

Жаль только, что все усилия и затраты Андрея Кондратьевича по моему воспитанию и образованию пошли прахом. Вот уж кому не была нужна мировая Революция и призрак коммунизма! «Ты понимаешь, что ты предал не только мои надежды, но и всех своих предков до седьмого колена?» – горько спрашивал он меня. Я только яростно мотал головой. Подумаешь, предательство, – отказался сидеть в той или иной лавке и тем или иным образом надувать покупателей… Как это все мелко и пошло! Меня ждали великие дела!

Правду сказать, мы не мелочились и не щадили себя. Многие мои товарищи сгнили в крепости, ушли сибирскими трактами в остроги и централы, кто-то вынужден был навсегда покинуть Россию. Но мне как-то везло. Я был умен, удачлив и осторожен. Я с самого начала полагал, что главная задача революционера – вовсе не совершить подвиг (читай – подорвать бомбой какого-нибудь государственного чиновника, желательно рангом покрупнее) и умереть. Я видел свою цель в том, чтобы подготовить и совершить то самое справедливое переустройство мира. Я много читал, а потом и сам начал писать. Товарищи уважали меня, даже очень враждебно настроенные к нашим идеям рабочие прислушивались к моим словам. У меня, несомненно, был ораторский и публицистический дар. Несколько лет я находился в самой гуще борьбы, делал именно то, что мечтал делать, то, ради чего я предал Андрея Кондратьевича и разбил все его надежды (мои кузины вышли замуж, но ни один из зятьев не годился на роль продолжателя и, главное, «развивателя» дела, – так считал Андрей Кондратьевич). Жизнь удалась?