Красная тетрадь - Екатерина Мурашова

Снаружи было очень похоже на то. Только вот беда, тех своих товарищей я предал точно также, как и вырастившего меня человека. Почему?

Потому что перестал верить. А ходить в опустевшую церковь, служить там службы, бить поклоны и бормотать пустые слова… Увы! Я думал, что для этого я слишком уважаю свою паству (читай – народ). А может быть, все было по-другому. В какой-то момент я внезапно ощутил, как натягиваются нити, прикрепленные к моим рукавам. Неизбежность революции, все те темные стихийные силы, которые раньше восхищали и приводили в экстаз, теперь внезапно испугали меня. Я больше не захотел быть петрушкой, висящим на ниточках каких-то неподвластных мне законов…

Но скорее всего, это была лишь очередная ложь. Я совершал все, что совершал, исходя только из своих собственных интересов и амбиций. В общем-то, все следовало закончить именно тогда, когда я это понял.

Однако, я всегда был слаб и труслив, и предпринял еще одну попытку. Здесь, в Сибири. Отчего-то мне казалось, что именно тут, вдали от всего, занимаясь геологическими и горно-инженерными работами, я больше никому не смогу навредить. Оказалось, что я ошибся. Зараза всегда остается заразой, а предательство – предательством, и его следует выкорчевывать с корнем…

Вот и все, милая Элайджа… Право, я отлично вас понимаю, и сам на вашем месте поступил бы также, но мне очень жаль, что все так сложилось, и вы и ваши дети помешали мне…

Элайджа долго молчала, гладя Измайлова по волосам и глядя прямо ему в зрачки своими странными, почти оранжевыми глазами. Какая-то внутренняя работа в ней, между тем, происходила. От едва заметной мимики веснушки разбегались по лицу, безупречно гладкий лоб чуть-чуть присобрался морщинами.

«Интересно, сколько она поняла из моего рассказа? – подумал Измайлов. – Одну пятую часть? Одну десятую?»

– Отчего у тебя нет жены, Измаил? Детей? – спросила Элайджа.

– Почему я не женат? В ранней юности мне как-то не было до этого дела. К тому же я собирался погибнуть в борьбе. Многие у нас, исходя из этого, вели довольно свободный образ жизни. Мы не придавали значения формальностям, считали их буржуазными предрассудками. А я… может быть, я был все-таки слишком буржуазен. Мне это казалось неловким по отношению к женщине, и я убеждал себя, что все это мне просто ненужно. У меня получалось, так как я по природе не слишком страстен, да и романтика революционной борьбы как бы заменяла… Потом… все женщины вокруг меня, товарищи… ну, они как-то подсохли… знаете, как на юге высыхают стручки белой акации… В общем, мысль уложить их в свою постель просто не приходила мне в голову. А уж завести с ними общих детей…

– Бедный Измаил… – Элайджа склонилась над лицом Измайлова и поцеловала его в запекшиеся, искусанные губы. Ее распущенные волосы, пахнущие солнцем и снегом, рассыпались у него на лице.

В одном поцелуе и двух словах юродивая еврейка сумела передать ему все то, что он упустил в своей нелепой жизни. Измайлов застонал, шевельнулся и мотнул головой на ее коленях.

– Ничего, ничего, – прошептала Элайджа прямо ему в рот. – Ты добрый и хороший. Все теперь образуется.

Пошевелившись, инженер внезапно ощутил влажное тепло в брюках. Как и прежде, Элайджа легко расшифровала мучительную гримасу, обозначившуюся на его лице.

– Ничего не страшно, – сказала она. – Это ты описался, Измаил. Как маленький. Когда кто умирать собирается, всегда так. Не страшно. Сейчас переоденем. Я тебе петины брюки дам. Он ростом повыше и худее тебя будет, да ничего…

Сжав кулаки и до боли вонзив ногти в мякоть ладони, Измайлов все же не сдержался и заплакал от унижения. Элайджа пальцами утерла его слезы, осторожно переложила голову, поднялась и, тихо и успокаивающе напевая, вышла из комнаты. Вероятно, отправилась за чистыми брюками.

Когда она вернулась и присоединилась к остальным, картина стала выглядеть так. Измайлов без штанов, с выпученными заплаканными глазами сидел на диване, прикрыв колени и чресла суконной накидкой, на которой обычно спали Пешки. Из-под накидки высовывались голые, слегка кривоватые и поросшие светлыми волосками ноги. Лисенок с огромным черным фингалом под правым глазом (Измайлов лягнул ее ногой, когда она пыталась удержать его) сидела на полу и гладила розовый живот перевернувшейся кверху лапами Пешки-3. Пешка-2 тем временем внимательно и сосредоточенно обнюхивала брошенные в угол штаны Измайлова. Элайджа в порванной кофте, из-под которой виднелась ночная рубашка, с петиными брюками в руках и внушительной шишкой на лбу (ударилась об притолоку амбарной двери), стояла на пороге. Волчонок, раскачиваясь на стуле, мастерил из прутиков маленькую клеточку. Зайчонок, стоя у окна и сложив ковшиком ладони, по-еврейски уговаривала сидящего внутри мышонка ничего не бояться.

Все разом посмотрели друг на друга. Первой засмеялась Элайджа. К ней присоединились дочери. Через минуту, захлебываясь и взвизгивая, хохотали все без исключения. Измайлов икал от смеха, и только мышонок в Зайчонкиных ладонях ежился, топорщил блестящую шерстку и вздрагивал. Тревожные думы о будущем терзали его: может быть, он был не прав, польстившись-таки на вкусный оладушек?

Дмитрий Михайлович Опалинский зашел перед сном в комнату сына, чтобы поцеловать его на ночь. Шурочка, по правде говоря, был единственным наличным фактом, хоть как-то примирявшим Дмитрия Михайловича с его нынешним существованием. Ранее, в молодости как-то об этом не думалось, а нынче, года два назад, ему вдруг захотелось, чтобы были еще дети. Шурочка – старший, но пусть бы еще два мальчика и одна девочка – любимица и баловница, вся в бантах, кружевах и оборках. Лезли бы на него все разом, как на дерево, отталкивали друг друга, смеялись… Издалека на Петю смотрел. Дети, да еще эти собаки его дурацкие, в комнатах живут, а к охоте не слишком… Впрочем, смотрят так умно, ровно и вправду все понимают. Смешные они у него, рыжие, все как на подбор. Отчего Машенька их так не любит?

Жаль, доктор Пичугин Маше еще рожать запретил. Ну что ж…

Шурочка сидел в кровати, блестел глазенками. Видать, еще издали заслышал шаги отца, ждал. Жена в обед сказала Дмитрию Михайловичу, что сыну нынче получше, и уже три дня свистов и хрипов не было вовсе. Однако, на двор Шурочку еще не пускали, хотя он, почувствовав себя здоровым, и норовил сбежать. Ловили и водворяли в покои…

Теплые ручонки смешно щекотали шею. Дыхание сына пахло карамельками и каким-то травяным отваром, которым его потчевали на ночь по указанию не то Пичугина, не то отъехавшей за мужем Нади Корониной, не то самоедского шамана.