По тонкому льду - Георгий Михайлович Брянцев

одной руке он держал толстую бамбуковую палку, испещренную выжженными рисунками, а в другой — не по сезону холодную и очень поношенную фетровую шляпу. Одежда его была не в блестящем состоянии.

Согбенный страданиями, голодом и холодом, он имел жалкий вид. На костистом, породистом лице его тихо и печально тлели огромные, но уже помутневшие глаза. Радость давно не касалась их.

— Прозрачный старикан, — заметил гестаповец. — Как это у вас поется: были когда-то и мы рысаками? Что ж, приступим. Переводите и записывайте.

Фамилия?

— Полонский, — глухо произнес старик и счел нужным продолжить: — Полонский Всеволод Юрьевич. Шестьдесят девять лет. Русский. Из дворян. В прошлом актер.

— Спасибо, — осторожно, как бы про себя, проговорил я.

Тихий, усталый взгляд его глаз ненадолго задержался на мне.

Стоять на ногах ему было трудно. Указав пальцем на стул у печи, он спросил:

— Я имею право сесть?

— Есть стулья, сев на которые однажды, уже больше не встанешь. Это его не пугает? — сострил штурмбаннфюрер. И я подумал, что юмор у него довольно мрачный.

Нет, Полонского это не пугало.

— Сила привычки, — заметил он своим глухим голосом. — Смерть уже много времени открыто бродит вокруг. Хотя, разумеется, всему бывает предел.

— Болтун! — констатировал начальник гестапо и разрешил Полонскому сесть. А когда тот водворился на стул, предупредил: — У вас, как у любого смертного двуногого, двести сорок восемь костей. Я переломаю каждую из них, если вы не будете правдиво отвечать на мои вопросы.

— Я никогда и никому не лгал. И я не боюсь. Пугать меня не надо.

Штурмбаннфюрер фыркнул от неожиданности:

— Но вы свободно можете умереть. Кости есть кости.

— Человек умирает раз и навсегда. Вы, не знаю вашего чина, тоже не бессмертны. Вы тоже можете однажды не проснуться.

Крысиные глазки гестаповца заискрились подленьким смешком.

— Вы юродивый? Что это за философия? Вы сектант? Или вы хотите получить по физиономии?

Старик Полонский, я уже понял, бесспорно, относился к числу тех русских людей, которые все могут выдержать и не опустить головы. И я знал их. Вот так, видно, держали себя перед врагом Прохор, Прокоп, Урал, Крайний, Аристократ.

На короткое мгновение в его старческих, помутневших глазах мелькнул суровый, неумолимый огонек. Мелькнул и исчез. Он лишь сдвинул свои седые клочкастые брови и спросил:

— Бить по лицу старика? Это что, рекомендовано уставом цивилизованной германской армии, несущей на своих знаменах так называемый новый порядок?

Этого и я не ожидал.

Начальник гестапо опешил. Кровь схлынула с его морщинистого лица. Он встал, сжал кулачки, разжал их, сел, откинулся на высокую спинку стула и дико захохотал.

— Однако вы смелы, черт вас подери!

— Когда пройдешь через многое, то угрозы воспринимаются не совсем так, как некоторые рассчитывают.

— Принципиальный старикан. Но ближе к делу! Ответьте мне: вам фамилия Райнеке о чем-нибудь говорит?

— К сожалению, да. Бандит с большой дороги.

— Что? — разинул рот штурмбаннфюрер.

— А вы считаете его красой германских вооруженных сил? Что ж… мы расходимся во взглядах.

— Довольно болтать! — ударил кулачком по столу Земельбауэр. — Зачем Райнеке приходил в ваш дом?

— Мне думается, что об этом лучше всего спросить его самого.

— Думается, думается… Я могу сделать так, что вам вообще нечем станет думать.

— Я его, этого Райнеке, не приглашал.

— Но на вашей шее сидит девка, которая…

— Моя шея, — шевельнул головой Полонский, — тонка для того, чтобы на ней кто-либо сидел.

— Для петли неважно, какая она у вас: тонкая или толстая. Тонкая даже лучше. Райнеке завлекала в дом ваша девка.

— Ложь! — сказал Полонский. — Она боялась его.

Штурмбаннфюрер решил выложить свой последний козырь и спросил:

— Вам известно, что убитый ротенфюрер Райнеке подобран вблизи вашего дома?

— Неужто! — выпрямился старик и осенил себя крестом. — Вот уж кому я не пожелаю царствия небесного.

Земельбауэр опять откинулся на спинку стула и застыл, покусывая нижнюю губу. Этот немощный, бессильный старик говорил все, что хотел.

— Он идиот, — пробормотал штурмбаннфюрер после долгой паузы. — Его можно жарить на угольях, а он будет в ладоши хлопать. Попадались мне такие.

Или он не понимает, куда попал? Что с ним делать? Позвольте!.. Скажите ему, что я прикажу сейчас приволочь его шлюху. Эту Любу. С нее и надо было начинать. И скажите, что уж ей-то придется заговорить так, как нам хочется.

Я перевел.

Полонский горько усмехнулся, одарил меня укоризненным взглядом и произнес:

— Скажите своему шефу, что за моей дочерью ему надо будет съездить в Германию. Она там. Давно. Полгода. Если только еще жива.

Сострадание к старику сжало мое горло.

— Кончайте! — взвизгнул гестаповец. — Переведите ему протокол. Пусть подпишет.

— Не стоит, я сам прочту, — сказал вдруг на чистом немецком языке Полонский. — Я сам умею. Я бывал в Германии. Дрезден, Мюнхен, Кельн, Лейпциг, Франкфурт. Я пел. Мне аплодировали!

— А что же вы ломались? — взорвался Земельбауэр.

— Меня не спрашивали. И потом, я бы все равно отвечал только по-русски.

Когда затихли звуки его шагов, штурмбаннфюрер вскочил, прошелся по комнате, плюнул с остервенением.

— Ну, знаете ли! Если бы он не перекрестился…

Что было бы, он не договорил. Вспомнил о моем присутствии, подумал и произнес уже спокойно:

— Вы тоже свободны.

С облегченным сердцем я покинул гестапо.

На дворе стоял последний зимний месяц, но снег еще звонко поскрипывал под ногами.

Свернув за угол, я увидел бредущего Полонского. Он, как слепой, ощупывал палкой дорогу и медленно и осторожно ставил ноги. Около витрины,