Царская чаша. Книга I - Феликс Лиевский

весьма, вроде Сукина, и, поговаривали, Висковатого самого, перемирие с Ливонией, и это тотчас после славной победы Полоцкой! С того света Алёшка Адашев с шайкою протащил-таки свою стезю, и снова засыпали Иоанна собачьими воплями о том, что довольно ему христианской крови ближних соседей лить. О, как же мудр государь оказался, что и тут гордую силу свою обуздал до поры, а мог бы этак до самой Балтики легко теперь дойти, как бы поддержали его тогда, и всю их панскую вольницу, "правопорядок" их задавить раз и навсегда, и отвадить от посягательства на престол и честь государства Московского, да всего Русского уже… А далее беседа была б совсем иная, "соседская".

Иногда думалось Федьке, а каково это – доверяться кому-либо, постельничим или кравчим своим иметь, как тех же Адашева и Горецкого. Которого всё ещё видал иной раз во снах тяжких Федька… И раз за разом принимать от них, самых близких, сокровенное разделяющих, гнуснейшее предательство. И прощать, терпеть ведь до поры, покуда уж никакого терпения не хватало человеческого, а государского – тем паче. И всё же разбивать всякий раз самого себя о ненависть и отчуждение к ним, его милосердие за слабосилие принимающим, и казнить их. Убивать, гадов негодных, отрекаться от всего былого к ним расположения, ибо не младенец неразумный и не больной-убогий, нравом немужеский, царь русский был и есть. Взять Владимира Старицкого, князя великого, последнего брата государева. По второму разу женат на сестре двоюродной Курбского, и чад от неё имеет… И уж ему бы не дурить вовсе при таком-то родстве, а дружески брату своему великому способствовать во всём, а не матери своей одержимой, Москву ненавидящей, слушаться. Нет же ведь… Невинен Владимир, не сам он так, вертят им, точно бабой, Иоанн твердил в муке страшной, снова и снова видя, как обманывают его, смерти его хотят. А что простота иная куда воровства хуже, и сам знал. И народная мудрость про то неспроста выросла. Мягкий да податливый, а был всё ж этот князь Старицкий верным орудием государевой измены давней. Ничего не забыл Иоанн, хотел бы – да не дают. Каково в тот злополучный год, болезнью лютою до смерти почти доведённый, наказывал он на одре целовать крест верности сыну Дмитрию, и как брат его, подстрекаемый матерью-ехидной и Шуйскими во главе, уж не дождавшись срока, красную печать его царскую присвоил, и грамоты извещательные о недуге Иоанна подписывал "государь всея Руси Володимир Ондреевич"! Каково это?! А Иоанн, размыслив крепко, простил… Всех их в чинах оставил, а кого и возвысил, а все уж ожидали возмездия, оттого и подались, очертя голову, решение царское упреждая, кто куда, по себе рассудя, что такое не прощается. Выдавали себя тем с головою так, что никаких вин их дознаваться не надо было. А Иоанн свободу дал после тот грех искупить скромностью и союзом с собою многим из них, и родне их, при нём оставшейся. И, лишь в неверности жестокой сто раз после убедившись, доказательства тому по дознанию на руки получая, взял меч карающий в окрепшие ладони свои. Перебежчики же переврали и перевернули данность всю на свою выгоду, что, дескать, видя, как расправу чинит царь над кем захочет, от этого и спасались. Та побасенка уж известна была, Курбским воспетая, чтоб не вором и предателем перед миром показаться, а ироем, страдальцем, гонимым на чужбину неправым господином. Да только как шаврик180 не вызолачивай, а вонь не скроешь.

И вот в Казани отказался Иоанн искоренять спешностью татарские исконные верования и уложения. Хоть и установил своих князей и дьяков православных городом от имени его управлять. На самой границе, хошь не хошь, я защищаться станешь! Точно заложниками, поселил там опальных земских, и многомудрый ход сей оказался: сами теперь измены выискивали, бунты пресекали, да на Москву царю шустро доклады слали по подозрению любому. Так ведь и Воротынского, стервеца, измором брал, все его с братьями и сынами шашни ливонские ведая, а оставляя его на высотах воеводских лишь потому, что вотчины его громадные Дикому Полю соседствовали прямо. И, ежели б сам за себя – не за царя Московского! – не стоял, то и не быть бы ему в своих правах сейчас… Хоть не про Лобанова-Ростовского и не про Шуйского-старшего сие было, явно! Те бы сдались с восторгом любому, кажется, кто бы им только вотчинку пожирнее наобещал и рабов поболее в самоличное пользование. А уж как там наречётся после их то огородническое самовластие, польским ли королевством, либо литовским княжеством, или вовсе баскачеством ханским – то, кажется, им и не важно было вовсе. Письма и слова те, Ростовским Жигмонду переданные, об том, что не удержать царю Казани, что вскорости от бунтов не станет там никакой защиты, и отступится Иоанн, не сможет на две войны сдюжить, государю верными людьми были прямо в руки доставлены, а уж там и Астраханское хозяйство, глядишь, к рукам прибрать можно, без Иоанновой там руки полновластной… Вот тогда возрадовался Иоанн прозорливости своей, что не зря не слушал ничьих советов подлых, и тем не дал заговорщикам к большому восстанию казанскому татар тамошних и черемисов призвать. Нерусь во Руси не в жидовском ловкачестве укреплялась, что они – жиды эти?! – так, торгаши, и нет их, коли государь повелит всем выметаться… Не уставал повторять Иоанн, что не член похотливый виновен во грехе, а голова, им управляющая! Как и не резоимец-жид181 виновен, что русские князья да бояре в долгах перед ними поголовно сделались, а сами, кто от невоздержания всякого в долговую кабалу к ним идут. И не куроцап-наместник182 либо дьяк один порицанию подлежит, но и тот, кто мзду ему тащит беспрестанно, за дело, которое и так тот вершить обязан по закону должностию и государевой клятвою… Обое они равно виновны в нечестивости, и к пропасти друг дружку тянут. "Нерусь" эта в самих себе – вот злая болесть, нам ненавистная и нас же пожирающая, – так государь глаголет. – Она кроется всюду, манихеев и момонов всяких воцаряя тихою сапою, точно недуг долгий, червоточинами ствол древесный изгрызающий, и – смертельный для древа, но и для себя тоже, недуга-паразита, пищи лишившегося… Но прежде древо упадёт. Умный садовник деревья свои исправляет, и ветви червивые отсекать обязан без жалости".

Но, разумом понимая государеву эту волю, дальновидно миром решавшую с разными племенами сожительство, а не бранью всеразрушительной, сердцем не принимал он никакого благоволения и никакого снисхождения к тем, кто