Царская чаша. Книга I - Феликс Лиевский

прихваченными. Видно, вчерашний визит её в государев шатёр, в довершение замечательного празднества охоты, утомил до поры даже её неукротимость… Федька воротился спокойный, усталый очень и с улыбкою. С лёгкой, не как тогда.

Царевич Иван досадовал, что кабанов не видали, только следы были ночной их кормёжки. По ночному пути сейчас бы как раз и выследить, только тихо, без собак и коней… Но на эту охоту батюшка пообещал его взять, за внимательность, резвость, терпение и сведущность, в другой раз, но тем же летом, непременно. Будет тебе и кабан!

Александрова Слобода.

Конюшенный двор личной гвардии государя.

Июль 1565 года.

– Отчего сам нынче?

Продолжая залащивать и без того сияющий иссиня-белым круп своего вороного, в блаженстве поджавшего копыто, Федька и не подумал повести ухом. На неспешное приближение к ним через двор широкоплечей чёрной фигуры Атра тихо всхрапнул. Караульные у денников драгоценных аргамаков сменялись день и ночь, и сейчас, при хозяине, стали в некотором отдалении от его денника. Вдоль всех прочих конюшен, амбаров кормовых и сенников упряжных, и для всякой хозяйственной утвари, тоже прохаживались постоянно стрельцы. На большом кругу двора всегда прогуливали по нескольку коней, гужевались опричники и конюшие, и работные уборщики во множестве, но здесь, в особняком выстроенных подворьях, много народу никогда не бывало.

– Что, Гриша, не того застать тут ожидал?! – шутейным изумлением воззрился на него Федька, окончив осмотр последнего копыта. – Иль за стремянным моим подглядываешь?

– Об чём толкуешь, Фёдор Алексеич?

– Ну известно, об чём… Ныне моё дело – царское, а конюшни блюсти – то ваше… Так, что ли?

– Да с чего так сурово-то, – мягко и с заведомым задором вторил игре Федькиной Чёботов, приближаясь осторожно и плавно, умело, без опасения, и поглаживая его настороженного, но послушного спокойствию хозяйскому жеребца по носу.

– Иль дурак ты, Гриша, иль меня за дурака держишь, не пойму, – Федька огладил и похлопал своего бесценного Атру всего, и в морду, сунувшуюся к нему, поцеловал быстро, стал заводить в денник. Снял там зипун посконный, работный, рукавицы, щётку и скребок бросил в кадушку и у порога оставил, после в сенник закинуть. Достал из сумки сушек несколько, и мочёных яблочек в глиняной кринке, побаловать его, и при этом слова разные ласковые приговаривал… Свет снаружи слегка заслонился. Повернулся не слишком спешно, но и не без интереса, к вошедшему. Присел на ту же кадку переобуться. Тень наступала, и они с Чёботовым очутились ближе положенного, но не так ещё, как давеча, на крещении новобранцев…

Поднимая глаза, Федька сказал:

– Дурковать дальше будем, или скажешь мне чего дельного, Григорий Матвеич?

– А ты не понял, будто бы?!

Гришка вёлся тихо, лицом к лицу, коня не испугать чтоб, всем же известен чуткий нрав арабов… Продолжение того разговора желалось обоим. И оба же чётко следили за тем, что снаружи.

– Да впрямь, брось ломаться-то, Фёдор Алексеич… Сам же ведаешь, сколь… желанен!

– Так не при коне ж… – томно выдохнул Федька. Очи отводил, в невыносимом будто бы томлении и даже замешательстве, да в усмешке и румянце его стыда в помине не наблюдалось, и понятно было Чёботову – заигрывает с ним бессовестно, открыто уже и вызывающе.

Мягко, но тяжело и непреодолимо отведя от себя руки обнимающие, дрожью страсти гудящие, Федька искристо всматривался в близкий взор его, и лил всем собою обещание рая так, как только мог сам представить.

– Так… где же… когда?

– Скажу сам. Здесь, на конюшенном, где ж ещё. В сеннике, позади… В котором – укажу. Глаз нам лишних не можно ведь. Жди…

– А без глаз ежели, так может вовсе за Слободу, в скит, тут есть у меня местечко…

– Полюбовничков туда таскаешь? – со сладострастною издёвкой Федька вновь избавился от настойчивых обнимающих рук.

– Да охота была, с ними и тут – дело нехитрое… Ты – иное! Ну так как?

– Об чём ты, Гриша, мне и шагу отсюда без приказу нельзя… И так минуту улучать буду не приложу ума, как.

И рванулся мягко отойти, да задержан был за полу чёрную. Обернулся, уже безо всякого выражения, надменно и просто приказал Чёботову убираться, и тот, сдержав брань, быстро вышел.

Как было уговорено, Сенька следил за всем этим. И далее продолжил, с кем после будет и о чём говорить воздыхатель его господина. Конечно, всего не уследить никому было тут, но всё же.

Известно стало, что сразу к себе в сруб идя, Чёботов притормозил на окраине, и его обступили сотоварищи, да он неохотно говорил, весь кипячёный, и после вроде бы от них оторвался, к себе спать пошёл.

С сумеречной тенью слился Сенька тогда под их окнами, от пыльного гурта крапивы и лопуха, чудом скотиною не вытоптанного. Но и тут мерещились ему куда более лёгкие и серые тени… Те, что в Кремле по углам всегда виделись сперва Фёдору Алексеичу, а после и ему тоже. Сам не зная, отчего, ему легче становилось от жуткой этой незримой почти подмоги. Говорили же, что за кравчим особая охрана имеется… Поняв, что более тут ничего не будет, очень ловко, щемясь к заборам, самыми тёмными переходами добрался он с докладом к господину.

И всё сказано, как будто. Но… куш ныне возрос стократно. Жестокий молчаливый, правду скрывающий, как щит, смех, царил в нём. Как щит души. Или – как их, врагов, воображаемое уродливое отражение в нём, скорее! Нельзя позволить им себя одолеть.

Все шесть недель поста до этого, видясь с заговорщиками своими то в трапезной, то во храме, по три раза на дню, терпел он и ждал, ничем себя не выдавая. Напротив даже, приветлив и улыбчив бывал, и снисходил до обмывания костей новичков, чего прежде не делал. Чтоб приучились к нему-новому, такому, каким в гнусных своих думах пакостных видят. Что ж! Злорадная сия забава, о коей ни единая душа не ведала, может, кроме его Сеньки, временами кружила ему голову до самозабвения.

С Гришкою они видались мимолётно, по служебным тропам, и нарочито тогда Федька ничем не давал ему понять, что хоть минутно помнит о том, о чём уговор по горячке вышел.

И как месяц острый высекся на знойном потемневшем небе над Москвою, и государь остался с лекарем своим о снадобьях для ноющих коленей своих договариваться, и переступень меж прочим поминая, то Федька, отпросившись, вышел на конюшню снова. Распрекрасно зная, что за ним по пятам, кроме ловкого стремянного, следует ещё и некто, покой по нему потерявший.

Сочный негромкий клик Федьки на конюшне: – Ты что ль тут, Гриша?

Смяв пальцами лучинку, обняв всего его, прежде осмотревшись, конечно, нет ли кого близко, Гришка тут же забылся, его обжимая и жарко дыша в шею.

– Тише… Тише… Да тише