Царская чаша. Книга I - Феликс Лиевский

гнили прорастает сила и величие дел настоящих, правда их остаётся, в том, что продолжается их стараниями тогдашними и теперь. А ниже ещё – предков своих написать велел, кто не о себе сиюминутно мыслил, а о царствие своём на века видел. О малых самых думал, с сильными наравне. И, под их строгими взорами стоя, один, судим всеми – и никем, кроме Господа! – проводил Иоанн часы, и после странно было близ него. Тот тайный грозный огонь, что пылал в нём всегда, проступал мучительными сполохами, и гас, утихал, преобразуясь в порыв созидать. И на поставце высоком перед государем появлялись музыкальные распевы, его рукой твёрдо выведенные, многогласные, которых хотелось ему слышать… Голоса певчих начали тут звучать постоянно, сперва числом невеликим, ведь не привычен был этот новый канон к распеву Евангелийскому, древнему и монотонному. От греческой исконной церкви перенятые, хоть и утешали слух нежностью мелодичной, да мало этого стало Иоанну, ведь не кротостию душа его жила и питалось сердце, а и гневом, и горем, и страхом тоже, высшим страхом перед расплатою внезапной, и трагично слышались ему многие псалмы, предсказаний исполненные… Их не сладостными и мягкими – грозными и суровыми видел государь. Такими их создавал, словно бы самому себе в устрашающее волнительное наслаждение. Так добавились глубокие сильные низкие голоса к ангельским, и гудели Стихиры те177, словно колокола, большие и малые. В сердце отзываясь дрожью неведомого, вместе с восторгом… Тогда касалось тленное небесного и возвышалось этим, очищалось, точно огнём милосердным. Так вот пожелалось государю всей красоты мира, и голосами певчих он наслаждался сам, и наслаждение давал другим. Распев начинался одним голосом, юным и прямым, а после вступали иные, множество, и высокие, молодые, бесстрастные, но неистово горячие притом, сплетались с низами, бархатными и густыми, и красота то была несказанная, высокая, торжествующая, и пели так теперь на службах в Слободе, и на севере, в излюбленных царём обителях пение такое быстро приживалось.

Против первой артели певческой здешней назначил три другие178, и за понимание и старание к этому делу учредил государь даже годовое жалование им, как на его, государевой, службе состоящим. Крестовых и певчих дьяков по разряду прописал. И правда сказать, пели так хоры его, что душа с телом расставалась, особенно когда покаянное. Или над гробами когда. Об руку со смертью ходили они всегда, чаще прочих, по воинскому служению от рождения и до конца обязанные, и хоронили товарищей, и всякое бывало на каждом шагу, но теперь сладостно особо стало отпевание их душ… Краса стройности певческой делала и утрату саму, и каждому такое же вот предстоящее чем-то горестно-дивным, и страшное как бы не столь страшным делалось. Если так красиво душа при товарищах и родных уходит, возносится в лучший и высший мир жития вечного… А сколько, порой думалось Федьке, народу мирян жить-то честно собиралось, а в полону, или сече осадной гибло, или огне пожарища, или от повертия морового, от бескормицы, разорением набегов учинённым, и баб, и младенцев немощных, и старух со стариками. Не то чтоб страдальцем и печальником он за простолюдинов был, нет вовсе, отродясь себя в агнцы не записывал, напротив, больше к строгости хозяйской тяготел. Но надругательства бесконечные чужаков над бедным народом мирным принимал к сердцу жгуче немыслимо, как себе оскорбление тягчайшее, чувствовал. И как только думал Федька об смерти, о грусти и таинстве её, тут же вся возвышенная благоговейность гневом и огнём подменялась, против желания даже, оттого, что тотчас вставали перед ним картины рязанские, и помнил все рассказы батюшкины и бойцов его, и не прощать нехристям уговор имел в себе. Не люди то, страшные твари какие-то! И, хоть всякое убийство есть грех тяжкий, но даже в Судебниках от веку не водилось статьи о вине за нехристианина убиенного. И только государь по справедливости учредил в подвластных теперь Руси землях Казанских и заволжских, Астраханских, единый для всех посадских жителей закон, пусть бы и не все они крещение православное принимали, однако. Силою никого не понуждал государь ко христианству, как бы в бытность не внушали ему советники, опальные ныне, такое деяние, на Владимира Мономаха ссылаясь. То – одно было, ныне – другое, неизменно ответствовал государь. Тогда кивали ему на запад, и тоже побуждали славу Христову нести бестрепетно и непреклонно, дабы никто нигде не мог сказать, что нетвёрд в вере царь православный. Но как раз в своей-то вере царь Иоанн был твёрд, как никто! Намеренно не уподоблялся тем, с кем давно и непримиримо сражалась за себя Русь, и на кого постоянно ему указывали, точно на пример истинно благочестивый, предатели и неразумные разные. Через лживые их пожелания хотения истинные видел теперь насквозь Иоанн, и в сердцах, из терпения выведенный как-то такими понуждениями, в западню его толкавшими, выкрикнул, об пол посохом грохнув, что нет ни в Литве, ни в Польше, ни в Риме, ни в неметчине иной ныне христиан, не стало в мире их, разве что некие остались, нищие и старцы-отшельники, истинно святые! Иначе не на словах, на деле бы мир с ними держался, и не проливали бы крови нашей, и в своих бы пределах бесчинств не творили, и процветанию Руси не перечили бы вероломно, городов не разоряли, и церквей не грабили бы братьев своих. И нечего ему, Царю русскому от Бога, никакую собаку из тех земель бесчестных в следование ставить! Нешто мечом и кровью возможно душу ко Христу обратить, полно, псы-рыцари так свои воровские разбойничьи набеги обеляли, пока русскими стараниями конец их ордену растленному не был положён! И только безумный, разве, то примет за благочестивое веление веры истинной. И так довольно уже ереси новоявленной и соблазна лютерановой прелести179 разгуливает и в умах коренится, и приют находит среди самых высших, в самом сердце Церкви Православной раздор свой не Бога – Мамона ради, тельца золотого, затевая…

Громом тогда это яростное слово его пророкотало над склонёнными в испуге думными головами. И живой ещё тогда митрополит всея Руси Макарий к слову тому присоединился согласно, за что государь благоволил старику. Посланникам литовским и польскому королю ответствовал тогда Иоанн куда мягче и уклончивей, изнывая скорбями, хитростью видимого смирения ловко обманывая всех разом, время себе тем выигрывая для дела нового. Для Опричнины, стало быть, с самыми наивернейшими втайне замышляемой.

Это отец сказывал, бранясь тяжко. Каково было государю принять навязанное ему синклитом придворным, да воеводами, что под ним ходили, да дьяками, учёными