Приключения сомнамбулы. Том 1 - Александр Товбин

Волшебная музыка? Да. И всё-всё было волшебным вокруг!

Сияли звёзды, томно вздыхало море.

– Я знал композитора, – тихо сказал Соснин.

– Откуда, как? Он давно умер.

Соснин не без гордости, которая самого удивила, поведал о шумных увеселениях на террасе, знаменитых гостях.

Свет, летучие наряды женщин, круживших по центральной площадке курзала; киоск с мороженым, тележка с газировкой… переливчато сверкали узкие стеклянные цилиндрики с лимонным и малиновым сиропами; медленно пили пузырившуюся цветную воду. И снова – танцы в загончике, ночные бабочки, вьющиеся у фонарей, смех, выгоревший кумач призывов, портреты вождей, духовой оркестр в раковине, аромат душистого табака.

Соснин сорвал с клумбы фиолетовый, похожий на граммофон, цветок, Вика понюхала, на кончике носа осталось пятнышко цветочной пыльцы. Глаза смотрели в глаза, сближались губы, белизна зубов разрезала смуглый чуть скуластый овал.

Справа, за сценой летнего театра, раздался хлопок.

Вика вздрогнула.

– Треплев застрелился, – успокоил Соснин.

Но Вика резко откинула с глаз чёлку – быстрей, быстрей, надо успеть к купанию дочери, нельзя взваливать на Мирру Борисовну все заботы. К тому же расчёсаны из-за комариных укусов ноги, пора, пора, завтра снова будет день, вечер; чтобы оттянуть расставание, ассистирует при купании – выливает воду из корыта, хотя не прочь был бы выплеснуть с водою ребёнка, отнявшего у них ночь.

Побрёл спать.

На набережной повстречался фокусник в белой рубашке с закатанными рукавами, чуть отстав, семенила лилипутка, вела на поводке лохматую собаку. За ними, громко смеясь, болтая, шагали белобрысый парень и чернявая, лузгавшая семечки куколка; парень тащил огромный баул, наверное, с реквизитом.

Не обман ли и это всё? – шум листвы, моря… звёзды над головой.

Или, возможно, сон?

Луна, цикады, дурманящая южная дребедень – парочки во тьме, поцелуи, шёпот, дыхание. Шарили по холму лучи фар. Постоял у толстого тополя с грубой, как слоновья шкура, корой: пронзённое стрелой сердце, чьи-то вырезанные ножичком инициалы.

– Что в кино смотрели? «Мою любовь»? – там дивная песня Исаака Осиповича… была довольна, похоже, сын под покровительством Вики успешно приобщался к музыкальным гармониям. Но не упустила случая повздыхать: открытка пришла, папу берут на работу в тубдиспансер, пока на полставки. Тебе не интересно?! Бездушным эгоистом растёшь, даже не побывал у дедушки на могиле.

Вот и лету конец.

Вика назавтра уезжала в Москву, там гастролировал муж. Накануне отправилась домой Мирра Борисовна с плаксивой племянницей – подкрался последний день.

Охота пуще неволи, да и урок с горою не пошёл впрок – добирались битый час, потом купались и поджаривались на диком пляже, который саблевидным жёлтым мысом врезался в море. Ощущения обострялись отсчётом времени; день истекал.

Зелёное море катило валы, синело вдали.

Под вскрики чаек уплыл грузный белый пароход в Ялту – просипел что-то едва слышное, огибая мыс.

Зной становился нестерпимым, перебрались в дырявую тень одинокой раскидистой груши.

– У тебя мама пианистка, ты не музыкален… как получилось?

– Слуха нет… не тянуло бренчать, интереснее было заглядывать под крышку рояля.

– Катаешься на коньках под музыку?

– Музыка массовое катанье сопровождает, но на массовых катках лёд плохой – в ямах и выбоинах, присыпанных снегом, не разгонишься, после того, как руку сломал, я старался проникать на «Динамо»: дорожку для сборной города горячей водой заливали, удавалось, пока не выгоняли, пройти по идеальному льду пару кругов в посадке.

– Как это «в посадке»?

– На согнутых ногах, руки за спину… на поворотах, взмахивая одной рукой… лететь на поворотах так здорово.

– А что испытываешь, когда рисуешь?

– Если задумываться, то, наверное, всё то, о чём мы говорили на набережной, в курзале, только сразу всё, вперемешку… жуткая путаница в мыслях, когда пытаюсь разобраться в своих ощущениях, лишь по ночам…

– Не рано ли тебя начала одолевать бессонница?

– Ночью вдруг наступает ясность… и опять мысли спутываются. О чём ты думаешь, когда терзаешь или ласкаешь струны смычком?

– Играя, не думаю, а то, что чувствую, пожалуй, не передать.

– Музыкальные переживания легче передать словами, чем живописные.

– Почему? Картину видишь во всех деталях…

– Искусства делятся на пространственные и временные. Архитектура, живопись – пространственные искусства, музыка и литература – временные, стало быть, музыка и слово не чужеродны. Поди передай словом изображение, опиши сочетания объёмов, плоскостей, линий и красок, тот же город, к примеру. Что проще детской картинки? – море с гребешками волн, песчаная коса, корма парохода, за которой мельтешат чайки. Однако и самая простенькая, но мгновенно поглощаемая глазом картинка, куда богаче последовательного и самого подробного её словесного описания. Глаз, если не издевается над языком, то уж точно дразнит – ну-ка, вырази по-своему, устно или на бумаге, но так же выпукло, ёмко, ярко, как только можно увидеть. Возможно ли в принципе описать всё, что наполняет видимое пространство, вместе? Будто внутренний зуд… не уразуметь ключевые зависимости между видимым и словесным, хотя пространство и время связаны.

– Глупенький… тебя ждёт сложная жизнь, знаешь? Ты чересчур погружён в себя. Боюсь, не заметишь, как вляпаешься в какую-нибудь историю.

Соснин положил голову на Викины колени, смотрел в небо. Между ним и небом сновали обгорелые руки с пятнисто шелушившейся кожей – Вика вязала кофточку дочке, пушистые нити – зелёная, бежевая, коричневая – провисали, щекотали щёку, нос. И лениво шевелилась листва, меж листьями ещё оставались не склёванные птицами вялые сморщенные дички; так-так, муж объелся кислых груш, разболелся живот. Три нити, всего три нити, а… В подвижном просвете, между узловатыми ветвями и Викиными руками, парила чайка, будто бы написанная на синем плафоне.

– Илюша, в чём сила искусства?

– Искусство бессмертно, так как не подвластно времени, искусство, впитывая дух времени, тем не менее бросает времени вызов и побеждает.

– Нет, нет, ты поконкретнее, с примерами.

– Искусство исподволь внушает и меняет представления о мире, иногда их открыто навязывает, – Соснин улёгся поудобнее, – вот библейская парочка, Давид и Голиаф, пастушок и могучий великан. Полторы тысячи лет верили на слово, что мальчик-пастушок поверг великана. Однако… Однако недавно, всего-то четыреста с хвостиком лет назад, Микеланджело Буанаротти высек из мраморного блока своего Давида, и мы увидели каков он, признали в нём победителя.

– Ты будто сам видел во Флоренции мраморного Давида!

– Я рисовал, пусть и гипсового; напряжённую шею, нос и рот, глаза, ухо, все завитки волос – гордая посадка головы, сила и красота! Можно ли теперь Давида вообразить другим?

– А каков Голиаф?

– Не знаю, не видел! По контрасту с Давидом, зримым воплощением силы и красоты, образ Голиафа – пустышка. Он мне безразличен. Но если сфантазировать его облик, то и фантазия, думаю, окажется бессильной, выставит против Давида жалкого мозгляка.

Сновали руки, спицы, тик-тик, тик-тик, – пульсировали Викины часики, рука проскальзывала у уха; Соснин разомлел, боялся очнуться от сладостной полудрёмы.

Вика наклонялась, он смотрел снизу на округлый абрикосовый подбородок и полные влажные губы, ждал, что губы сольются. Сквозь щёлку меж веками следил за вздрагиванием её ресниц с выгоревшими кончиками, ловил блеск глаз – коричневатых, продолговатых, как жёлуди. Тикали часики, фехтовали спицы, три разноцветных нити со светившимися ворсинками сплетались в пёстрый лоскуток, развёртку рукава… чайка еле качнула крыльями, зарылась в листве.

– Помнишь фокусника в курзале, из-под покрывала которого… – Соснин поведал о встрече на набережной всей честной компании – с исчезнувшей собакой и исчезнувшей подопытной парочкой.

– Ловкость рук и никакого мошенничества?! А за надувательство дураки деньги платят, – развеселилась Вика. И склонялась над ним, склонялась ниже и ниже, будто подчинялась магниту, он ждал, ждал сближения губ, но она легко разгадала его желание, только дразняще в глаза уставилась. Потом спросила, вроде бы невзначай. – С искусством разобрались, в чём сила любви, Илюша? Что о любви, не отделённой от страсти, думаешь?

Лежал молча, пока с дна памяти не всплыла спасительная подсказка.

– Как сутки делятся на светлое и тёмное время, так человеческая натура… – вяло потянулся Соснин, продолжил с напускной солидностью, – сила любви не в окрылённом подражании вольной пташке, позывы человека-оборотня противоречивы. Сила любви в её двойственности, – имитировал глубокое раздумье, подготавливая удар; с заминками между словами инстинктивно собирал мысли, волю, нахальство, чтобы не отвести взгляд, неожиданно упрямый для него самого взгляд снизу вверх. – Разве ты не чередовала духовные влечения с плотскими, не испытывала двойственность любви на себе? – заговорил он с нараставшим азартом, будто был заранее уверен, что победит в финале навязанного ему поединка, подводя его, этот психологический поединок, к афористичной концовке, – согласись, Вика, днём любят за добродетели, ночью – за пороки.