Приключения сомнамбулы. Том 1 - Александр Товбин

Не в пример Гаккелю, Гуркину, между которыми из-за их приверженности к противоположным идейным полюсам постоянно искрило, Виталий Валентинович намертво не прикипал ни к какому из стилевых направлений, лишь загодя улавливал грядущие перемены.

– Это деньги не пахнут, как не устают твердить циники, зато время пахнет, верьте моей седине, Илюша, – обворожительно улыбался он, вскидывая выразительный, с горбинкой, нос и раздувая аккуратные ноздри, когда на пристрелочной беседе зачислял Соснина в свою мастерскую, – женщина пропитана духами… а время – букетом тончайших запахов! Приближаясь, овевая, проносясь сквозь нас, время испытывает ароматами. Если обоняние начинает их различать, значит вы научитесь предчувствовать перемены.

Приняв шутливый совет за поощрение творческого беса, который в нём просыпался, Соснин по-донкихотски кинулся крушить величавые, но незаметно обветшавшие догмы, а Виталий Валентинович продолжал то ли ободряюще, то ли скептически улыбаться, и, заложив две глубоких вертикальных морщинки над переносицей, отсоветовал чересчур опьяняться сиюминутным поветрием. – Пахучее дуновение времени – лишь миг долгого развития зодчества, – высокопарно изрекал Виталий Валентинович в расчёте на обступивших слушателей с приоткрытыми ртами, – историческое развитие вопреки текущим идейным метаниям обладает константой, пусть и сменяющей стилевые лики. Чтобы не быть голословным, он под одобрительное кряхтение Гуркина и при дипломатично-молчаливой насупленности Гаккеля набрасывал цанговым кохиноровским карандашом остроумные схемки – обобщал тернистый путь зодчества от тяжёлых архаических пропилей к корбюзианским столбонадам, выявлял родство форм при очевидных внешних отличиях. – Вот ряды опор, вот балки, диски перекрытий, вот одежды фасадов – несущая, самонесущая, навесная… – улыбался он, – но одежды, подогнанные к… Иногда, правда, историческое развитие загадывало загадки. Забавно разыгрывая смущение, Виталий Валентинович признавался, что с трудом улавливает связь между суровостью романской архитектуры и изяществом готики, родившейся внезапно, словно из ничего. Однако завлекательно откладывал объяснение феномена на будущее и возглашал: стены, окна, крыши выживут во все времена. И к зовущей согласиться улыбке подключались лучистые, ярко-голубые, не знавшие сомнений глаза: сейте разумное, доброе, а о вечном позаботится время… не впадайте в гордыню отрицающего новаторства, лучше прорисуйте детали, они вам подскажут, что отличия отнюдь не враги преемственности… и почитайте Вёльфлина, он тонко прочувствовал условную границу, которая разделила ренессанс и барокко.

– Что… что такое барокко? – не утерпел спросить Соснин под конец беседы. Нешердяев хитро улыбнулся. – Вам будет очень полезно почитать Вёльфлина, очень полезно, – повторил он, глядя в глаза Соснина, – приходите, Илюша, в субботу на традиционную цеховую пирушку, соберётся вся наша мастерская.

Тут как раз прозвенел звонок.

Начертательную геометрию вёл доцент Евсей Захарович Зметный, полная противоположность Нешердяеву.

Сухая, желтоватая, в пятнах старческой пигментации, обвислая кожа, синюшные губы, красные кроличьи глазки. От Зметного несло затхлостью, неухоженностью, как-то по его залоснившемуся рукаву прополз клоп… впрочем, клоп был замечен позже, на практическом занятии.

Ортопедические ботинки снабдили доцента спотыкающейся походкой, проковылять от двери к кафедре стоило ему больших мук, чем иным покорить вершину.

Но вот Зметный вскарабкивался на приступочку перед грифельной доской, ронял на стол потёртую, как у трамвайных кондукторш, сумку. Слезившиеся глазки затравленного зверька неожиданно вспыхивали. Спустя минуту-другую из них протуберанцами рвалось вдохновение.

– Точка зрения, точки схода, картинная плоскость – есть необходимые и достаточные инструментальные условия изобразительной гипотезы будущего! – провозглашал фанатичный философ перспективы, визгливо возносясь над гулом аудитории, и тихонечко добавлял с хрюкающим прононсом, словно бросал саркастическую реплику в сторону: четвёртым контролирующим и корректирующим инструментом, само собой, служит глаз, поскольку в сложных пространственных и значит – временных – построениях непременно надо наврать, чтобы вышло правдоподобно.

Шанский поворачивался к Соснину – недурно, а?

– Учтите, – снова взвизгивал Зметный, – перспективу, то бишь некое суррогатное изображение, творит произвол единственной точки зрения, которая вырывает нас из жизненной реальности, даже из реальности собственного тела, ибо глаз не математическая точка, не математическое мгновение…

Девушки старательно зарисовывали в лекционных тетрадях опутывающие предмет изображения пучки линий, которые исходили из точки-глаза.

– Однако учтите: вне иллюзии зрительное освоение реальности невозможно. Мы вводим иллюзорные допущения, желая овладеть подлинностью; образы реальности вынашиваются в утробе иллюзии. И т. д. И т. д.

Лекция Зметного понравилась. – Могучий дух в нездоровом теле, – не без удивления похвалил Шанский.

Художник прожог Шанского быстрым взглядом, кивнул – догнал их в коридорчике у рисовального класса.

Остановились перед открытым окном.

В юности его тёмно-карие зрачки прожигали навылет – огнём выстреливали из-под высокого, с ранними залысинами и россыпями бледных веснушек лба. Лёгкие редкие волосы еле заметно шевелил ветерок…

Оплывшая поблекшая Берта Львовна, старшая лаборантка кафедры рисунка, сама не задавшаяся художница, закрыла окно. – Идите, идите, – улыбнулась, показав перепачканные помадой зубы, – Алексей Семёнович ждёт.

От Берты Львовны пахло, как от парфюмерного магазина.

Худой, по-спринтерски реактивный, победно промчался по стометровкам, ловко, резко – с последним наскоком, выгибом груди – разрывая ленточки.

Не то, не то…

Резкость, порывистость и – чуткость к музыке, ритму. Импульсивно схватывал, с дивной двигательной фантазией варьировал узор танца. Врождённая реактивность, музыкальность пульсировали и в его набросках карандашом ли, углём, сангиной… рисовал и лучинкой-щепочкой, которую макал нетерпеливо в тушь.

Вошли в рисовальный класс.

– Божий мир окрест не менялся от сотворения – небо, море, горы были такими, как сегодня, всегда. Но почему менялись их изображения на картинах?.. Заслушались Алексея Семёновича – и у него ничего общего не было с Нешердяевым!

– Почему же? – нетерпеливо дёрнулся Шанский.

– В красоте скрыта тайна. Дар художника, обречённого от века создавать её и разгадывать, затворён на иррациональном цвето-световом знании. Три цвета – красный, синий, жёлтый – раскладываясь на оттенки, смешиваясь, контрастируя, замыкают палитру, ибо охватывают весь физический спектр. Однако… – Бочарников откашливался парами дешёвого вина, – однако живописное чудо в том, что художник-колорист видит никому неизвестный основной цвет… Бочарников дал насладиться эффектом своей неслыханной дерзости. – Да, – добавив голосу твёрдости, вновь заговорил он, – художник смотрит сквозь и поверх красного, синего, желтого, видит за ними тайный цвет, который затем проникает в явные цвета палитры – картина его вбирает, присваивает.

За, художник видит за, – проносилось в голове Соснина…

– Цвет в холсте не живёт вне света, вся живопись – излучение! Солнце, луна, звёзды, пламя костра, свеча, электрическая лампа, неон… Мы живём в свете этих привычных источников – прямом, отражённом, преломлённом, пропущенном через цветные фильтры; свет проникает в свет, как краска в краску. Но ещё есть неведомый источник, проливающий скрытый, гармонизирующий колорит, свет, который улавливает и испускает лишь внутренний взор художника. Пример? – наклонял голову Бочарников, растворяя акварель в ловко сложенных из ватмана коробочках-ванночках, – глянем на любое Эрмитажное полотно. Портал храма, драпировку, клинок, аркебузу, локоны младенца, тающие в мареве горы… окутывает и пронизывает благостный свет, вживлённый в красочный слой душевным горением живописца. Похожесть на натуру, осязаемость старой живописи – святой обман; нас завораживает не узнаваемость того, что изображено, а потаённо излучаемый цвето-свет…