Приключения сомнамбулы. Том 1 - Александр Товбин

А шагнув к другому проекту, мог очутиться на вернисажном коктейле в только-только открытом Нью-Йоркском музее с фантастичным спиральным пандусом, затем перелетал в Чикаго, в ателье великого Миса, где влюблённый в пуристские стеклянные призмы грузный молчун ласково поглаживал на макете железные узлы конструкций, похожие на куски кристаллов. – Представляете, Мис пожимал эту руку? – иронизировал над собственной хвастливостью Нешердяев и поднимал над головой хранившую священные касания ладонь, растопыривал длинные сильные пальцы, поросшие с тыльной стороны жёсткими волосками, – я её даже мыть боялся.

И бытовое время он сплавлял с историческим.

Оседлав конька, вещал о порывах, запахах времени, то освежающих, то одурманивающих, как чуткие к новизне, так и преданные традиции художественные натуры. – Есть эпохи ломки, устремлённые в неизвестность, есть тоскующие по гармониям прошлого… И вдруг он, искуснейший игрок, делал финт. – Женское сердце – вот первопричина стилевых колебаний! И с трепетной серьёзностью принимался рассматривать робкий проектик какой-нибудь раскрасневшейся до кончиков ушей троечницы в свете капризов восточных правительниц, из коих выстраивался впечатляющий ряд от обворожительной Клеопатры до Великой Екатерины. Затем смещался к европейскому западу, дополнял свою излюбленную версию рождения готики напоминанием о поучительнейшем пересмотре итогов конкурса на пристройку к Лувру, когда простой и композиционно-ясный проект-лауреат погубили интриги слабого пола – понадобились запутанные переходики с коленцами, тупичками, нишами, лестницами, внезапно упиравшимися в глухую стену. Росло влияние придворных дам, они и заказывали пространственную систему, где бы правили поцелуй украдкой, зажигательный взгляд, переданная субреткой записка. – Однако, – вставал, чтобы слегка размяться, брал с шутливой опаской, как инопланетную штуковину, пластмассовый хула-хуп, несколькими импровизационными, как обычно, грациозными движениями заставлял вращавшийся на талии обруч заскользить вверх, вверх по туловищу, и вот уже обруч вращался на плечах, шее, и вот уже заканчивалась потеха… Однако Виталий Валентинович не забывал воспитывать вкус, остерегал от неуёмного формального усложнения, особенно – от вычурных поверхностных украшений; тут он мимоходом затрагивал печальную судьбу падкой до роскоши рококо Марии Антуанетты, опять вздыхал по поводу уставших орнаментов, как если бы взывал к чувству меры. А, посмотрев ненароком в ждущий приговора чертёж, о котором все позабыли, пока путешествовали по далёким эпохам, подмечал какую-нибудь несуразицу, подмечал, к примеру, что число этажей на разрезе больше или меньше, чем на фасаде. Сокрушённо вздыхал, округлял глаза, но до выговора не опускался, а, блаженно откинувшись на спинку стула, припоминал анекдотический случай, свидетелем коего если и не был, то вполне мог бы быть. Как-то в казино Монте-Карло молодая красавица поставила на двадцать два и выиграла. Потом ещё, ещё. – Мадам, – взмолился крупье, подгребая к ней лопаточкой кучу денег, – почему вам везёт так на двадцать два? Виталий Валентинович, будто сам спрашивал, обводил хитрющим взглядом смущённо-восторженные девичьи лица. – Нет ничего проще, мосье, – отвечала везунья: три раза я была замужем, а в отеле у меня седьмой номер, трижды семь – двадцать два! И не дожидаясь, пока смолкнет смех, Нешердяев легко вставал, раскланивался и, замерев на миг у репродуктора, чтобы поймать аккорд-другой божественного Ван Клиберна, неторопливо шёл к выходу.

Мягко закрыв за собою дверь, мог надолго исчезнуть – международный конгресс, теннисные состязания…

Сердечко-углубление в глазном яблоке, ухо Давида, рот Давида – снова и снова часами штудировались и так досконально изученные Сосниным фрагменты героической головы, чтобы затем… Разноразмерных Давидов было несколько. И ещё – два Люция Вера в натуральную величину, с одинаковыми, чуть кривыми улыбочками, один Зевс, густо заросший пылью; его рисовали редко, не желали мучиться с бородой.

Соснин нехотя круглил штрихами ушную мочку, прислушивался.

Голос Бочарникова приближался.

– Свет, который бьёт откуда-то из-за изображаемого предмета, пусть и невидимый, столь силён, ярок, что художник для тренировки глаз, дабы научиться воспринимать такой свет, призван, не мигая, смотреть на солнце, – Бочарников засмотрелся в окно на опушенный свечением конёк крыши, признался, что поклонялся солнцу, не боясь ослепнуть, не он сам, а его друг-художник, такая вот была у того художника, умершего в ледяную блокадную зиму, блажь.

Вокруг – скука, запущенность… осыпалась со стен побелка… лес штативов с грубыми железными лампами. Здесь ли распинаться о божественном свете? Бочарников повторялся, глотал главные слова, но Соснин готов был слушать и слушать, говорилось о том, что давно его волновало, о том, чему сам он, сколько не думал, не находил объяснений.

Похоже, объяснения искал постоянно и сам Бочарников, переходя от мольберта к мольберту и размышляя вслух.

И… и не переносил ли он неопознанный свет в себе?

– Ищите свет, если живопись светится – значит перед вами искусство; подлинную живопись творит светопись. Есть поток оконного света, как у Вермеера, есть концентрированный тёплый свет лампы, как у Рембрандта, как у Джорджоне в «Трёх возрастах». Но ведь живая природа, человеческие лица пропитаны и пронизаны рассеянным светом. Вспомните Флорентийскую живопись, портреты ли, цепи гор, окаймляющие пространства картин. Или вспомните «Лондонский мост» Моне. Он не мост, не туман писал, а бьющий сквозь них сплошной свет. Картинные изображения гор, мостов и излучают, и манят зрителя к волшебному источнику излучения, который будто бы спрятан за ними, как за…

Как за синим, голубым или сиреневым фильтром, – мысленно отвечал Соснин, причастный к чему-то высокому и таинственному, чему стоило отдать жизнь.

Берта Львовна позвала Бочарникова к телефону, дверь в кафедральный кабинетик оставалась открытой.

– Как, Машенька? – переспросил упавшим голосом Бочарников, медленно отодвинул неряшливую папку с работами студентов и присел на диван. Что-то выслушал молча и отрешённо, положив трубку, медленно вернулся в класс и помолчал, как если бы растерянно вспоминал слово, на котором остановился.

– Неведомый свет преобразует красочную палитру, – продолжил глухо вещать Бочарников, – а художник служит этому свету инструментом преобразований, он, художник, есть лишь оптическое устройство, которое притягивает и преломляет…

– Вы, Алексей Семёнович, не про магический ли кристалл? – не отрывался от лепки штришками ускользавшей улыбочки Люция Вера Шанский.

Бочарников, думая о чём-то своём, кивал.

– А… а структура кристалла – это внутренний мир художника, да?

– Да, – машинально улыбался… чувствовалось, мысли Алексея Семёновича на сей раз заняты чем-то другим; у него были бледные припухлые дёсны.

Раздавался грохот, лязганье ключей. Все, включая Бочарникова, интуитивно затихали, в класс с чайником в вытянутой руке бодро вбегал…

Тютелька в тютельку напротив белой двустворчатой, с растрескавшимися филёнками двери класса рисунка, располагалась толстая железная дверь «Спецчасти», такая, какими оборудуют бункера или разделяют отсеки подводной лодки, только с узкой полочкой, над которой было врезано в дверь глухое, обитое жестью окошко.

Общение через окошко составляло лишь часть – причём, видимую часть – загадочной деятельности Сухинова.

Если редкий посетитель-проситель нажимал кнопку маленького, почти незаметного звонка, дверь не отпиралась, лишь окошко тихо приоткрывалось, мелькал узкий измождённо-жёлтый фас с неровными гнилыми зубами, костлявая жёлтая рука хватала принесённый листок, тут же, на полочке, ставилась печать или закорючка.

У Игната Константиновича, прозванного Игнатом Кощеевичем, короче – Кощеевичем, высоченного, сутуловатого, с длинной тощей шеей, армированной голубыми жилами, была маленькая птичья головка, очень подвижная – всё бы Сухинову увидеть, усечь; головка вертелась, как заводная. Возможно, Кощеевич пытался восполнить отсутствие одного глаза, правого, который у него, поговаривали, выбили на оперативном задании, при выслеживании в Латвии «лесных братьев», хотя именно мёртвый блеск стеклянного глаза, усиливавший сходство спецслужбиста с гротескно-суетливым чучелом, усиливал и впечатление какой-то особой зоркости.

Что же притягивало ищущий взор Сухинова?