Приключения сомнамбулы. Том 1 - Александр Товбин

Отмывать почти водой считалось особым шиком…

Многочисленные хитрости этого престранного процесса постигались на «Введении в архитектуру».

Прозрачность самой тени, которую карниз отбрасывал на фасадную плоскость, осторожное наслаивание не гарантировало. Важно было не проспать момент, когда и один лишний водно-тушевой слой мог непоправимо…

Впрочем, воздушную красоту падающей тени сообщала прежде всего плавность тональной растяжки от светлого к тёмному или, если угодно, от тёмного к светлому; существовало два непримиримых принципа отмывки тени, у каждого из них были ретивые сторонники и, соответственно, противники среди преподавателей и студентов, глухая вражда между ними при обсуждении отмывок частенько перерастала в жаркие споры с размахиванием руками, которые, упаси бог, вот-вот угрожали сжаться в кулаки. Ты книзу тень утемняешь… А ты – кверху? Ах так… Тут впору припомнить Свифта; одни упрямо утемняли тень книзу, добиваясь контраста с освещённой полосой фриза, другие, напротив, подкарнизную темень мягко растворяли, сводили на нет, так что граница тени и света делалась едва различимой.

Соснин пока не знал к какому лагерю примыкать, колебался – в натуре бывало и так, и эдак…

Наслаивая отмывку, умиротворённый Соснин вдруг залюбовался скучным рядом окон с форточками на солнечно-жёлтой стене дворового флигеля; и сразу, так же, как бывало когда-то, давным-давно, ослепили синий небесный блеск, вырвавшийся из тени, белизна заклубившегося в стекле облака.

Оконное облако пучилось, подражая вылезавшему из бутылки джинну.

Соснин переполнился внезапной отвагой, не поленился всё начать заново, решившись на страшную отсебятину! Чтобы дотянуть карнизную тень через фриз до спаренных арочных окон последнего этажа палаццо, бросил тень на фасад не под углом сорок пять градусов, как требовала учебная программа, а… вот оно, вот оно – вольное сумасшествие! Таких отмывок никто на факультете не видывал! – облака плавали не только в небесах над великолепным карнизом, творением Кронака, но и под этим карнизом, в накрытых тенью узких арочных окнах; облака выплывали на зрителей из них, окон, разделённых колонками надвое. И хотя все тени были скрупулёзно построены, отмыты с каноническим – вера ассистента Гуркина оставалась неколебимой – затёком книзу, сам Олег Иванович Гуркин, который вводил в классические азы профессии и поначалу к Соснину благоволил, даже посматривал на него затуманенными глазами, как если бы тот ему кого-то напоминал, когда увидел облака в окнах палаццо, занервничал, сердито разворчался, будто лично был смертельно обижен, мол, нельзя дешёвыми сиюминутными эффектами затмевать прекрасный памятник Ренессанса.

– Ил, знаешь бельгийского сюрреалиста Магритта? – подошёл Гена Алексеев, – чувствуется тревожная перекличка.

Сравнение польстило.

А Нешердяев, улыбаясь, перевёл взгляд с дерзкой отмывки на смущённого чрезмерным вниманием Соснина, поставил четвёрку, в скобках приписал: фонд; отмывка в том фонде, наверное, до сих пор пылится.

В индивидуальных беседах Зметный возгорался куда реже, чем на лекциях, хотя случалось, случалось…

Машинально подчёркивая ошибки в эпюре тривиального пересечения цилиндра с конусом, Евсей Захарович предвкушал головоломки перспективного изображения сложных форм в острых ракурсах. – Посмотрим, посмотрим, что сотворили! – анонсировал анализ студенческих перспектив Зметный, причудливо заплетая ноги; доцент передвигался с трудом в своих ботинках-копытах, словно каторжанин волочил гири, однако, едва присаживался на краешек стула, ноги обретали чудесную гибкость – будто из верёвок узлы вязались.

Итак, – эпюры в сторону; заплетал ноги, доставал из кармана прямоугольное, в латунном ободке, зеркальце с язвочкою в углу, и пока дышал на него, протирал, Шанский успевал прошептать: свет мой, зеркальце, скажи… замирало сердце, зеркальные двойники влажноглазых кинобогинь, вновь соблазняли Соснина с изнанки просвеченного экрана, сейчас, сейчас что-то прояснится… итак, Зметный, беззвучно тряско смеясь, уже приставлял к учебной картинке зеркальце, мельком прихватывал по пути на амальгамную пробу потемневший лепной карниз, разделявший стенку и потолок, грязно-охристую трубу с дымком на крыше, за огромным, с мелкой расстекловкой окном. – Ну-ка, посмотрим, посмотрим…

Почему огрехи изображения, сразу замеченные доцентом, отразившись, становились столь очевидными?

Соснин с Шанским жаждали объяснений, а Зметный молчал, испытующе их рассматривал: поймут ли?

– Зеркало – это зрительный детектор лжи! Зеркало выносит окончательный приговор! – воскликнул, наконец, взволнованный Зметный, сжимая волшебный экранчик скрюченными, коричневатыми, побелевшими на сгибах суставов пальцами с толстыми обломанными ногтями… Сколько раз Художник рисовал напряжённую, вцепившуюся мёртвой хваткой в зеркальце кисть.

Зметный часто возвращался к тематике вводной лекции, которая так задела Соснина с Шанским, охотно разоблачал свой условный предмет и ложные картины его методик, воспевал глаз как абсолютный инструмент восприятия, срамящий относительность любых построений.

Пространственные премудрости Зметный легко скрещивал с временными, углублялся в сумасшедшие гипотезы астрофизика Козырева… углублялся и будто бы пугался собственной смелости, замолкал, экал, мекал об обнадёживающих образах симметрии, данных нашему восприятию не цельно, а расколотыми, в высоком смысле, расколотыми пополам, ибо добро и зло, гармонический порядок и хаос – суть вынужденные из-за этого изначального раскола, закреплённые разумом обособления, преодолеть которые пытается творчество. Приставляя к эпюрке или перспективке зеркальце, выявляя элементарные ошибки учебного построения, он ещё и на минуточку восстанавливал образ цельного мироздания, его потаённую, зашифрованную во взаимно зеркальных частицах высшую симметрию – разгорались в выцветших зрачках красные огоньки, он разыгрывал опасные роли сразу двух тайных агентов, складывающих в общий пароль свои половинки разорванной фотографии; вслед за провидцем Козыревым возвещал, что в зеркале нас помимо встреч с собственными, запрессованными в плоском блеске физиономиями, поджидала реальность антимира, где время было верно другим, противоположным земным, законам. Соснин возбуждённо слушал, понимая лишь то, что надеяться на прояснения не приходилось, куда там, детские недоумения относительно киноизнанок жалко скукоживались на фоне образа мироздания, чью глобальную двойственность вскрывал, не вдаваясь в детали, Зметный… По залоснившемуся рукаву полз клоп, но Зметный не желал ничего замечать вокруг. Вдохновенный цербер-хранитель? Он, похоже, боялся преждевременно выпускать на волю жгучие тайны из зазеркалья.

Художник непрестанно рисовал старческую руку, напряжённую, сжимавшую зеркальце – наверное, сотни набросков сделал. Откуда у ветхого и немощного Евсея Захаровича бралась такая силища в бескровных скрюченных пальцах?

Редкой выразительности мёртвая хватка.

Пальцы лишь на мгновение ослабевали, если ненароком что-то исключительное замечал в зеркальце и счастливо трясся в дребезжащем безумном смехе.

Что, что именно могло промелькнуть в зеркале, вызвав этот счастливый безумный смех? Чувствовалось, знал доцент много больше, чем говорил.

Шанский клещами вытаскивал из него название вскользь упомянутого трактата про геометрическую модель мира, опять Зметный сомневался – поймут ли? – и всё-таки раскололся, поведал о «Мнимостях геометрии», о переходах посюстороннего в потустороннее и обратно, смоделированных в многомерном пространстве. Вот так прояснения! Мозги набекрень… И дальше поджидали головоломки – околдованные, мало что понимали про познавательные разновидности перспективы – прогностическую, интерпретационную, про архитектурное проектирование как своеобразную модель перевёрнутого, ориентированного в будущее исторического сознания.

Шанский спросил, где можно найти труды Козырева и где…

– В Пулковской обсерватории, в тамошней научной библиотеке, – буркнул Зметный, недовольный тем, что ради справки прервали на полуслове.

Его мысль то и дело норовила нырнуть в заоблачные перспективы.

Ещё в тридцатые годы Зметный изобрёл метод построения перспективы на наклонной картинной плоскости, перспективы с третьей – расположенной в небе – точкой схода; метод, убеждал Зметный, позарез нужный в век небоскрёбов – разглядывают их, задрав головы, предвидение же на бумаге ракурсов как бы падающих колоссов – с учётом неудобных, когда сваливаются с голов шляпы, поз – позволяло достоверно опережать впечатления от готовых сооружений.