Приключения сомнамбулы. Том 1 - Александр Товбин

Или Вика сама с ним играла?

Волна баловалась, плоским изгибистым языком, окаймлённым розовой пеной, тянулась к ступням.

Полыхнув в мокром песке, тускнел в ожидании новой волны закат.

Снова полыхал и тускнел, снова… шли навстречу ритмичным зеркалистым вспышкам, в памяти вскипали блоковские стихи. Соснин их будто бы одновременно читал сам, про себя, и, возбуждаясь, вслушивался в захлёбывающийся голос Ля-Ля – здесь, у подёрнутого закатом моря, рядышком с Викой, ничуть не раздражала патетика, поэтический азарт не казался пошловато-преувеличенным. Соснин и сам-то захлёбывался тревожным счастьем, а уж Ля-Ля так читал Блока исключительно потому, что мысленно читал для Нонны Андреевны… Почему так болезненно складывались… – прощупывала?.. и в чём же драма… Блок разделял Любовь и Страсть, писал каждое понятие с большой буквы… Понятно, понятно – укалывала? – любовь и страсть легче разделить, чем соединить…

Неужели Вика играла с ним? Живо отзывалась на возбуждённую болтовню, ловила на слове, взгляде, как если бы родилась ради совместных поисков истины на этой прогулке вдоль огненно пульсировавшей кромки прибоя – стихи… боль и небесная гармония? В песнь претворяется душевная боль поэта? – заинтересованно переспрашивала, откидывая с глаз чёлку; как прелестны были резкие, обнажавшие блеск удлинённых светло-карих глаз броски головой! Зрачки загорались, отблескивая закатом, а губы, полные губы… Свернули к курзалу, думал лишь о её губах.

Хотя увлечённо расписывал скандалы с битьём стёкол в парижских кафе на выставках импрессионистов – их упоминание почиталось за вольнодумство.

– Ах, мазня похуже, чем у маньяка с набережной, стряпающего успокоительные цветные снадобья для сумасшедших! У него хоть понять что-то можно, а у французов… краски густые, грубые. Доискивайся, где деревья, вода.

– У них не деревья и не вода, у них впечатления от деревьев, воды, – вскидывался Соснин, – бури чувств, выраженные красками. А маньяк с набережной бурь не испытывает, да, мажет пастозно, изводит краски, однако мазня его ничем не напоминает полотна импрессионистов, скорее – передвижников.

– И чем плохи передвижники?

– Наплодили жвачку для глаз. Передвижников не волновало ничего за холстами, точно так же, как не волновало ничего мазилу за холстом, который он сегодня кропал на набережной.

– За холстом? – поразилась Вика – мистика какая-то…

– Ну да! За холстом или по ту сторону холста. Ты играешь виолончельные концерты механически, строго по нотам?

– Но у мазил-импрессионистов и на холстах-то ничего не…

Соснин кидался на защиту кумиров – как-никак не мельком видел, подолгу тонул в сгущениях цветовой вибрации и…

И сколько ещё художников вышли к нему из сундука! – имён их Вика даже не слышала! Ни Дали, ни Кандинского, ни…

– Время текучее, понимаешь? Чтобы выразить главное свойство времени Сальвадор Дали написал текучие, стекавшие со стола часы, вдохновился образом расплавленного солнцем сыра Камамбер…

– Какая связь? Часы, сыр… Илюша, мозги плавятся. Однако Соснина понесло.

– У Рене Магритта есть картина, на ней человек, стоящий спиной к зрителю, смотрится в зеркало, но видит в нём не своё лицо, а затылок человека, смотрящего в зеркало.

– Кто этот Рене Магритт?

Соснин объяснял, как умел, кто такие сюрреалисты и что такое сюрреализм.

– Озадаченность своим затылком в зеркале что-то важное означает?

Огибали цементный бассейн в форме Каспийского моря, Соснин, как если бы демонстрировал своё превосходство, перемахнул Кора-Богаз. – Живопись Магритта мыслит остро и точно, картина означает то, что мир бесконечен, но…

– Но? – лукаво глянула в глаза Вика.

– Но – пуст! – выпалил Соснин, – и холодную пустоту человек, чтобы согреться, заполняет собой, всем тем, чем живёт.

– И чем же, чем живёт?

– Всем тем, что прочувствовал и узнал, тем, что когда-нибудь с ним случалось… тем, что запало в душу.

Вика рассмеялась. – Какая самонадеянность! А если другие люди иначе, чем ты думают и переживают? Прикажешь каждому заполнять пустой мир на свой лад? Мир резиновый? И как познавать этот мир, раздутый индивидуальным душевным вздором? Ах, сошлёшься на бесконечность познания…

– И – самопознания…

– Илюша… у тебя мысли такие взрослые, кто твои друзья?

Соснин остановился, улыбнулся. – Мои друзья, в отличие от меня, настоящие вундеркинды.

– Откуда твоя страсть к живописи, искусству?

– Родители винят наследственность, – улыбка брызнула ядом, – дядюшка по материнской линии слыл художественной натурой.

– Влиял на тебя? Водил по музеям, развивал вкус?

– Нет… Его арестовали до моего рождения. С тех пор ни…

Послышалась барабанная дробь.

Да, в белёной фанерной раковине гастролировал фокусник – лилипутка-ассистентка в ярком травяном жакетике, потряхивая золотыми кудряшками, колотила палочками по барабану, а чёрный, в цилиндре… Фокусник с выразительными пассами накрыл… затем изящным движением руки в перчатке сдёрнул и… из-под покрывала исчез лохматый, с высунутым языком пёс, бесшумно уволочивший за собой цепь и конуру, к которой был прикован. Затем фокусник, чтобы развеять сомнения в реальности случившегося, пригласил поучаствовать в номере кого-нибудь из отважных зрителей. На эстраду, опасливо озираясь, поднялись добровольцы – крепкий белобрысый парень и кукольно-красивая чернявая девушка, на них накинули цветастую ткань, они покорно застыли под накидкой, как парная скульптура перед торжественным открытием памятника, и… – Ты всё понимаешь, знаешь, объясни как, как это у них получается, – дёргала за рукав Вика… Курортники ахали, словно дети.

– Есть мораль у басни? Что из фокусов-мокусов вытекает?

– То, что мир действительно пуст, в нём не задерживаются ни собаки, ни люди.

– Ах, опять о своём, упрямец!

– Ну да, мир как абсолютную пустоту обволакивает для отвода глаз многослойная ткань образов, складчатая драпировка-оболочка из мнимостей, – Соснин возбуждённо фантазировал, внутреннее зрение воскрешало ликующе взлетавшие над прилавком, за которым священнодействовал дед, полотнища цветастых материй; Вика смеялась. – Драпировка-оболочка красивых слов?

– В том числе… если драпировку внезапно сдёрнуть, останется пустота.

– А глубины жизни, её смыслы? Где они?

– Исключительно на обволакивающих, испещрённых тайными знаками поверхностях! Поверхностное надо научиться читать.

– Ты себе противоречишь… уже не хочется проникнуть «за», «по ту сторону»?

– Хочется! Искусство без второго плана не существует, – полоса заката тускнела между стволами, – и сквозь жизнь проступает он, второй план, если синхронно всматриваться в себя и вчитываться в многослойную образную завесу.

Луна, так близко?

Софит качнулся.

Голубоватый луч заскользил по тёмным головам зрителей, прошил узорчатый – из деревянных реек и ромбиков – заборчик.

Треплев, окидывая взглядом эстраду: вот тебе и театр. Занавес, потом первая кулиса, потом вторая и дальше пустое пространство. Декораций никаких. Открывается вид прямо на озеро, на горизонт. Поднимем занавес ровно в половине девятого, когда взойдёт луна.

Сорин: великолепно.

Треплев: если Заречная опоздает, то, конечно, пропадёт весь эффект. Пора бы уж ей быть.

– Что-то знакомое, – зашептала Вика, заметила висевшую у прозрачных театральных ворот афишу, – а-а-а… в прошлом году еле до конца досидела, Мамаева играла Заречную, но скучно, постно поставили. Даже жидких аплодисментов не удостоились.

– В Александринском театре «Чайка» традиционно, начиная с первой премьеры, проваливается, «Чайку» отторгает красно-золотой зал, – важничал Соснин, – но нынче пьеса пропиталась печалью. В усадьбе у озера выясняют отношения, мучаются безверием, тоскуют, всё запутано, нам, зрителям, кажется, что главное в том, чтобы как-то распутать клубок, понять, что происходит на сцене, но одиннадцать нитей только спутываются сильней от акта к акту, узлы затягиваются. И никто на сцене не знает, что их ждёт, а мы, хоть и знаем, что и их, и усадьбу давно смело, всё равно ничего не можем понять.

Внимательно на него смотрела.

– Одиннадцать нитей?

– По числу персонажей пьесы, их даже тринадцать, чёртова дюжина, если прибавить повара с горничной.

– И ты всех смог бы назвать?

– Наверное.

– Ну и память!

– Не жалуюсь. Вика не отводила глаз.

– Почему же провальную пьесу ставят и ставят? – обходили кругами летний театр, медленно, круг за кругом, – чтобы раз за разом упиваться никчемностью и безверием, печалью? Или злорадством? Хотя ты сам сказал, что и нам не понятно ничего в их отношениях, слова все одиннадцать говорят простые, а непонятно.