Приключения сомнамбулы. Том 1 - Александр Товбин

Первой взяла слово Клава, сорвалась в рыдания.

Кузьмичёв глотал слёзы, но призывал крепить единство, продолжать непобедимое дело; затем, провоцируя коллективную истерику, кликушествовал Свидерский.

У Агриппины Ивановны сочились жидкой мутью глаза.

Нонна Андреевна сдерживалась, хотя комкала носовой платок.

И, конечно, у Льва Яковлевича из-под очков вытекали ручейки, мокрая щека, которую видел из шеренги Соснин, блестела. Соснин из второго ряда смотрел удивлёнными сухими глазами на скорбный фарс, в тот самый момент разыгрывавшийся во всех школах; повсеместный фарс прекрасно описан другими, что добавить?

Да, Валерка что-то невразумительное зашептал в левое ухо про имперское разведение человеческого и театрального, Шанский не удержался пошутить в правое. – Я себя советским чувствую заводом, вырабатывающим несчастье.

Да-а-а, вот ещё кому фарсовый экстаз не грозил!

Гладковыбритый Веняков был подтянут и холоден, пожалуй, не сильнее, чем обычно, нахмурен – морщины привычно бороздили лоб.

Венякова на линейке, оказалось, видели в последний раз.

Внезапно появился в школе, внезапно исчез.

День государственных похорон выдался прозрачным и светлым, голубели сквозные глазницы колокольни, в голых ветвях наклонных тополей, навалившихся стволами на хлипкую ограду собора, не желали угомониться вороны. Почувствовали весну?

Денёк и впрямь славный – с просыхавшими на солнышке тротуарами, быстро худевшими сосульками, последними потными островками наледи в канавках просевшего у трамвайных рельсов асфальта. Очередь пустых трамваев застыла на Владимирском, на повороте на Колокольную.

К заколоченной часовне неожиданно подкатил высокую плоскую платформу на резиновом ходу тёмно-рыжий, в яблоках, битюг-орловец с мохнатыми буграми над большими копытами. На голой дощатой платформе, свесив за борт ноги в сапогах, одиноко озирался возница в ватнике – трамваи, троллейбусы замерли, возница тоже надумал скомандовать тпру-у; жеребец-тяжеловоз от нечего делать навалил парную кучу, задорно слетелись воробьи, расчирикались.

Соснин застрял в чёрной суконно-меховой толпе, ошалелой от плывучего плача гудков, от страха перед неизвестностью, неизбежностью.

Вывел из оцепенения толчок в плечо, злобный укол исподлобья: жидёныш, шапку сними. Замучили своей медициной, так ещё…

Обернувшегося Соснина не успел убить злобный взгляд, Соснин с изумлением увидел чуть поодаль Валю Тихоненко, он, правда, был без шапки – до чего выразительно лепилась его причёска! – однако…

Валя не испытывал скорби, ничуть, показалось, вообще не понимал или не желал понимать и принимать причины творившегося вокруг. Он, одетый, как всегда, изысканно – кофейное пальто, пёстрый шарф – на сей раз не стоял с демонстративным безразличием на видном месте, как стоял летними вечерами всего в квартале отсюда, на Броде, возвышаясь над суетой сует у облюбованных им зеркальных простенков. Нет, Валя раздражённо проталкивался к горловине Загородного сквозь мрачную застывшую немую толпу, словно сквозь досадливо загромоздившее путь, невесть откуда взявшееся препятствие.

Что, собственно, случилось? – вопрошал Валя всем своим видом.

Валя был явно навеселе.

Мало того, торопился куда-то праздновать – в руке Вали, забавно контрастируя с обликом денди, болталась авоська с двумя бутылками шампанского и большой, перевязанной подарочной лентой коробкой шоколадных конфет.

«Все необоснованные подозрения сняты… Врачи из Четвёртого Управления Минздрава реабилитированы… профессора… реабилитированы посмертно» – Соснин едва разбирал мелкие буквы на мокрой газетной полосе… смеркалось. С крыши капало, тротуар тонул в слякоти; ветреный промозглый апрель.

«Раскрыта преступная группа следователей…» – Соснин отупевал; далее шли фамилии через запятую, последнюю фамилию перечитал… Вот это да!

Соснин не поверил, снова перечитал.

«Коллегией военного суда преступники приговорены к высшей мере наказания – расстрелу. Приговор приведён в исполнение».

Стемнело.

Соснин перешёл Разъезжую – не заглянуть ли к Валерке? В окнах ротонды-кабинета и гостиной горел свет.

Нет, поздно… Медленно брёл по Загородному; чернело небо за колокольней.

Вдруг из проходного, выводившего на Большую Московскую двора раздался хорошо знакомый разбойный свист; донеслись глухие удары и возня, хриплый вскрик. В глубине слабо светились окна, под аркой сгущалась тьма. Послышался топот убегавших, но хлопнула дверь с лестницы, выводившей в подворотню, из-под арки вырвался беспокойный голос. – Тут кто-то, в крови, и булькает… не видно ни хрена, как у негра в жопе… есть спички?

Отупение… споткнулся о ступеньку угловой «Чайной», свернул на Владимирскую площадь, пересёк Большую Московскую, шагнул в парадную, поднялся.

Горело бра над телефонным столиком, Раиса Исааковна, обминая кулачком сочную клумбу на салфетке, журчала в трубку. – Не могу поверить, голова кругом, а мозги набекрень! Такой солидный, обходительный, в коридоре здоровался, пропускал вперёд… в гору пёр, в Москву на должность взяли и на тебе – высшая мера…

Фильшина жалеет, – догадался Соснин.

Назавтра в полутёмном коридорном колене столкнулся с Дусей, она тащила тяжеленный таз замоченного белья, Соснин на мгновение коснулся мягкой её груди, интуитивно придвинулся, чтобы продлить сладкое мгновение, остро пахнуло причудливо-пряным букетом пота, чеснока и корицы, ещё у Дуси был гнилой зуб… гнусно пахло бельё…

– Илья, про Вовку слыхал? – перехватила таз, подставив под него для надёжности крутой бок; Соснин уже не касался её груди.

– Про какого Вовку?

– Ты что, Илья? – горячо дохнула Дуся, – Вовку Доброчестнова, младшего сына Ули, забыл? Он у тебя мяч отнимал.

– А что с Вовкой?

– Зарезали! Вчера, в проходном дворе.

– Как?! Вовка срок в исправительной колонии отбывал.

– Аккурат вчера выпустили.

– Почему выпустили-то?

– Ты что, Илья? По амнистии. Ты на каком свете? – у Дуси лихорадочно блеснули в спутанных волосах глаза. Тряхнула головой, откинула прядь, – Сталин умер и амнистию объявили.

Состояние Илюшиной носоглотки не обострялось, однако всё чаще попадало в центр семейных обсуждений за чаепитиями, даже устройство на работу отца – его, как будто, собирались принять рядовым врачом в туберкулёзный диспансер – обсуждали реже, голос матери не был таким взволнованным.

Рвалась в Крым, к морю… надеялась вернуться в прошлое!

– Если в Крым, то – лучше на Южный Берег, – высказался Соснин.

– В субтропиках ужасная влажность, твоей носоглотке необходимо сочетание морского и сухого степного воздуха. Отдохнуть толком на Южном Берегу нельзя, туда едут развлекаться, – увещевала мать, – тебя ждёт напряжённый год… и галечные пляжи не люблю, привыкла к золотому песку.

Песок налипает, противно… – подумал Соснин, но промолчал, возражать было бесполезно.

Год и впрямь получится напряжённым, но до чего нудным, тусклым!

Ещё бы! Рисовал в разных ракурсах Давида, рисовал гордую голову целиком, по частям – ухо, нос, глаз… превратился в огрызок фаберовский карандаш; рисовал, а вспоминал лето… – По-моему, Илюша, ты неплохо подготовился, тени смягчились, гипс засветился, – обнадёживала Мария Болеславовна, – что же до натюрмортов, пейзажей, то в институте у тебя будет замечательный педагог, Бочарников Алексей Семёнович, он, тонкий акварелист, научит писать прозрачно. Смогу написать блеск моря, зелёное свечение лунной ночи? – не мог поверить Соснин. – И Толя молодец, быстро усвоил премудрости построения, объёмности, – хвалила Мария Болеславовна Шанского. – У тебя же, Семён, – оборачивалась к Файервассеру, – тень получается чересчур тёмная, жёсткая, надо унять темперамент, смягчить штриховку.

А чего стоила зубрёжка перед школьными и институтскими экзаменами?!

По контрасту с черноморским летом безнадёжно тускнели и редкие радостные картинки, выпавшие на заключительный школьный год.

Идея! Пренебречь хронологией, школьные годы завершить крымскими каникулами, встречей с Викой, а не дежурными треволнениями, экзаменационной нервотрёпкой заключительного – повествовательно пустого, если временно забыть об обиде, которой аукнулось крымское знакомство – школьного года. Из случившегося в тот год, упомянуть лишь…