Приключения сомнамбулы. Том 1 - Александр Товбин

Лев Яковлевич мечтал о серьёзном драмкружке, тем паче вблизи от школы, тут же, на Бородинской, располагалась когда-то студия Мейерхольда, словесник верил в покровительство духа места! Хотел поставить «Балаганчик», с пронзительными Пьеро, Арлекином… и Коломбину подыскал в женской школе; но Кузьмичёв был против декаданса – не получилось, хорошо хоть о намерениях Льва Яковлевича не пронюхал Свидерский.

Не получилось с «Балаганчиком», так Лев Яковлевич, апеллируя к учебной программе, попробовал заразить директора воспитательным воздействием бессмертной комедии, но тоже безуспешно, Кузьмичёв, перестраховавшись, не выделил копеечных денег на постановку. Жаль: Бухтин, бесспорно, получал бы роль Чацкого, Бызову фактура позволяла сыграть как Фамусова, так и Скалозуба, на роль Софьи пригласили бы красивую девочку из женской школы, хотя бы ту, что намечалась на Коломбину. Когда же Ля-Ля предложил Шанскому сыграть Молчалина, животы надорвали. Хохотали, наряжаясь в панталоны, камзолы, расшитые фальшивыми камушками, напяливали паклевидные парики. Толкались перед зеркалом и – хохотали.

И Соснин примерял парики, вдыхал затхлость старых одежд, в них столько страстей разыграли корифеи сцены. Ветхая материя расползалась, схватывалась театральными портнихами на живую нитку. Но – никакого подъёма чувств, никакого волнения. Ничего подобного тому, что испытал в ТЮЗе.

Жалкие стихийные потуги Льва Яковлевича осуществить просветительские спектакли силами самих учеников придушила в негласном союзе с перестраховщиком-директором другая, показная, самодеятельность, ей руководил Герка-музыкант; он покинул родную школу, учился в десятилетке при консерватории, потом – в самой консерватории, но руководство самодеятельностью сохранил за собой. Герке не составляло труда прогнать из зала беспричинно веселившихся восьмиклашек – он ведь репетировал номера ответственного концерта! Гремел Марш Энтузиастов, артисты топали парадом-алле по сцене, руководитель, сбрасывая с глаз смоляные волосы, готовился декламировать.

Дождавшись тишины, вскинув голову, Герка громко читал:

Звучала песенка о заре над колыбелью трёх революций, о согревшей улыбке любимого Кирова, и тут раздвигался синий сатиновый занавес – в этот момент из кулисы должен был вылетать Геркин отчим…

Ротбарт, злой волшебник.

Кирилл Игнатьевич Бакаев, солист балета, всю свою яркую творческую жизнь вылетал затянутым в коричневое трико… как тесно ему было после императорской Мариинки на школьной сцене!

Вылетал, воплощал заветы Петипа в мажорную арабеску – резкий, упругий, он властным режущим жестом одной руки и как бы накрывающим, покоряющим, плавно-замирающим замахом другой… Ротбарт фокусировал силы зла, околдовывал воображаемых лебедей, почти что упёршись в белёную торцовую стену зала с чуть покосившимся, написанным сухой кистью по бязи портретом. Ежегодным мощным вылетом, парением в высоченном прыжке и дивными по пластике пассами он срывал бурю аплодисментов, а затем – устрашающе загримированный, стройный, гибкий, с развёрнутыми атлетическими плечами и надутыми икрами, легко ступая навстречу восторгам зала, пересекал планшет и кланялся, кланялся над зашитым реечками обрывом сцены.

И сразу появлялся давно намозоливший всем глаза усатый фокусник в чёрном фраке, цилиндре, белых перчатках. В прошлом году исчез аквариум с рыбками, а в этом? Под барабанную дробь – её задорно отбивала ассистентка, завитая, потряхивавшая золотыми колечками лилипутка в едко-зелёном жакетике – фокусник привычно накидывал на клетку с канарейкой большой цветастый платок; магическим жестом платок срывался, зал ахал: на сей раз улетала канарейка, прихватив с собой клетку. Соснину не по себе становилось от барабанного боя, словно возвещавшего казнь, от итоговой пустоты, знобящей, пугающей…

Но затем, без промедления – Герка нагнетал темп – звучал осточертевший на уроках физкультуры марш из «Первой перчатки», кувыркались школьные акробаты.

Концерт, который совмещался с вечером встречи выпускников, давали шефы – поочерёдно с самодеятельными детскими номерами выступали заслуженные и народные кумиры академических сцен, проживавшие в актёрском доме на Бородинской, напротив школы. Событие! Герка, черноволосый метеор, был тут, там. Смущённо жались к стенам, ожидая начала, принаряженные гостьи из женской школы. Чинно прохаживались учителя. Директор Кузьмичёв не мог скрыть волнения-напряжения, гордился – какая ещё школа могла похвастать такими шефами? Но на глаза ему попадался орденоносный Свидерский, и лик Кузьмичёва темнел – вольности артистов могли повредить идеологическому здоровью учеников.

Хватало забот и активисткам из родительского комитета.

Торжественная часть, концерт, танцы… когда ещё отправятся по домам школьники, не будут отвлекать выпускников от банкета в складчину с вином и закусками. В учительской сервировались столы, заправлялись майонезом салаты, а пока…

По распределению обязанностей мать Соснина контролировала буфет в антракте, следила, чтобы хватило лимонада, печенья «Ленч», которое, победив космополитизм, переименовали в «Печенье к чаю»; если не доставали конфеты «Старт», покупались соевые батончики. – Маргарита Эммануиловна, как с напитком «Дюшес»? Хватит сахарного песка? Уладив безалкогольно-кондитерские дела, мать возвращалась в культурную стихию – пококетничав с Карновичем-Валуа, обнявшись и расцеловавшись с Юлией Павловной, подсаживалась к знакомым театралкам – с округлявшимися глазами показывала живого собутыльника Есенина с немецкой фамилией, он сопровождал жену-актрису, расхваливала Стржельчика – блеснул «Под каштанами Праги». Раздвигался после песенки о Кирове и согретом его улыбкой героическом городе занавес, горячо шептала. – Я премьеру видела на крымских гастролях, Фима бесподобен в «Русском вопросе», лучше, чем Чобур. А новенькая в труппе, Ольхина, кривляка, эти истеричные интонации…

Итак, Герка зачитывал вступительные стишки, пропевалась песенка, вылетал из мелкой кулисы Ротбарт – концерт стартовал.

От греха подальше и, само собою, в воспитательных целях Кузьмичёв добивался у шефов преимущественно классического репертуара. Но были и актуальные номера – басни против атлантистов-империалистов, монолог про вселение литейщика в новую квартиру. Одомашненные звёзды драмтеатра на Фонтанке, горьковцы, как их с трепетом называли, награждались овациями: узкогубый, жёлчный Софронов, забулдыжно-носатый Лариков, хрипучка Корн, басисто-раскатистый Полицеймако. И до чего же смешно разыгрывали Грановская с Арди старосветских помещиков! Жаль, зажигательной хабанеры не дождались, солистка сломала, споткнувшись на сцене, ногу… Последней под аккомпанемент Геркиной матери пела оперная дива Преображенская. – Музыка… – объявляла трубным гласом, – слова Полонского… и наш пострел Шанский выразительно поглядывал на Льва Яковлевича; Преображенская, допев романс, широко отводя в сторону и вверх обтянутую синим муаром полную руку, как бы вздымая вспененную хмельную чашу, исполняла зажигательную «Заздравную».

В учительской выпускников прошлых лет ждали накрытые столы, а на чёрной лестнице выставлялись дозоры – Свидерскому с Клавой мало было выпивать в учительской, никого не подпускать к двери… Мелькнул в дверной щели учительской Веняков со стаканом, беседовал со студентом Военно-Механического Института Доброчестновым, солидностью тянувшим на аспиранта, в толстых пальцах Олега дымилась папироска – Веняков угостил «Казбеком»; Олег взмахнул пшеничными ресницами, похвалил тяжеловеса Королёва, который сумел навязать противнику ближний бой. Веняков возразил, мол, Королёв изменил себе, не в своём стиле боксировал, без коронных обводяще-длинных ударов. С внезапной резкостью Веняков опустил нос в стакан, затем, поплескав красное вино крутящим движением, пригубил, лицо трагически перекосилось, словно сглотнул яд, а панически выплюнуть не позволяли приличия… – к двери кинулся Свидерский, за ним Клава. Да, им, добровольным церберам, злобы хватало и дверь учительской охранять, и прочёсывать полутёмные закоулки, где старшеклассники поспешно распивали портвейн.

За мазуркой и пасадоблем, исполненным напоказ умелой костюмированной парой, которую в целях эстетического воспитания вызвонили из хореографического училища, начинались современные танцы; сердцу больно, уходи, довольно! – уносились из актового зала в лестничный пролёт властные вопли Лолиты Торрес.