Приключения сомнамбулы. Том 1 - Александр Товбин

Уроки Лев Яковлевич проводил строго по учебной программе, имени Блока не упоминал, но шумная восторженность Ля-Ля давно резала официальный слух, просветительский фанатизм не мог не настораживать директора Кузьмичёва, сухаря, педанта от педагогики. Когда же разоблачили театральных критиков-космополитов, словно предчувствуя, что вскоре обострятся и марксистские проблемы языкознания, завуч Свидерский добился экстренного созыва партбюро, потребовал у нерешительного директора – случайно спасшийся в смертельной партийной сече, Кузьмичёв чурался громких разоблачительных кампаний, побаивался бросить тень на репутацию школы – создать специальную идеологическую комиссию, чтобы не желавшего разоружаться перед партией…

– Таким образом, в войне «Белой и Алой розы» погибли обе ветви династии, – деревянным голосом итожил урок истории Кузьмичёв, а Свидерский не мог дождаться звонка, в класс нетерпеливо заглядывал.

Сгорал от нетерпения додавить Кузьмичёва.

Отталкивающий тип! Колючие, как пыточные орудия, слезливо-жалкие, красные от полопавшихся сосудов глазки, избирательно, но непременно с садистским блеском выпрыгивали из-под примятых век, испепеляли. И – неаккуратно выбритые впалые щёки, громкие отхаркивания в носовой платок, и – птичий, нелепо-задорный, седоватый хохолок на макушке. Ко всему у тщедушного Свидерского был непропорционально большой бабий зад, да ещё он волочил ногу, прихрамывал – какой контраст с директором Кузьмичёвым, который вышагивал на длиннющих прямых ногах, будто под широкими пустоватыми штанинами у него не ноги вовсе, а палки, вышагивал точно по оси коридора, разрезая надвое броуновское движение перемены! Нет, завуч по тому же коридору всякий раз шёл своим путём, одаривая школу ежедневным бесплатным зрелищем. Хромота Свидерского заметно усиливалась при спешке, зад карикатурно вскидывался… если завуч старался идти быстрее, то принимался вилять, непредсказуемо бросаясь из стороны в сторону, – ему лучше было не попадаться под ноги, но как уберечься, угадать, куда его бросит? Мигом, со сладострастием живодёра хватал неудачника железными пальцами за ухо, задирал взор к потолку и орал так, что дрожали стёкла большущих окон – трутень! За неимением под рукою калёного металла это окутанное выбросом слюны обличение служило лишь звуковым клеймом неблагонадёжности, однако об оперативном наложении клейма Свидерский, отчитываясь, визгливыми добавочными выкриками – трутень, трутень – гордо оповещал через головы утративших бдительность коллег кого-то там, наверху, в некой карательной инстанции, размещённой много выше районных и даже городских органов. Ежесекундно он желал быть святее Папы – раскраску рубашки, высоту каблука мог объявить ересью и первым кидался искоренять, выпалывать идейные сорняки, чтобы не мешали, как он однажды выразился, колоситься ниве народного просвещения! По собственной инициативе даже вылавливал в младших классах торопливых смельчаков, писавших «уточкой», а не обязательным бронзовым «восемьдесят шестым», с нажимом и прочими каллиграфическими тонкостями, но сколько крамолы выявлял в старших классах! – обожал облавы, чистки, врывался во время урока в класс, откидывал крышки подозрительных парт, не находя сомнительных книжек, ножиков, бит, победно радовался хотя бы галошам, которые следовало сдавать в гардероб. В нём бурлила злая энергия, его изводил революционный пыл.

Свидерского, уроженца Гродно, звали Зиновий Эдмундович.

– Не родной ли братец того, с кого юношам надо бы делать жизнь? – лукаво спрашивал Шанский и сам с готовностью отвечал, – нет, Зямами шляхтичи, пусть и обедневшие, сыновей не называли.

– Почему не сводный братец? – предполагал Бызов; сходство, благодаря впалым щекам, узким губам и фанатичному взору сомнений не вызывало.

– Плодотворная идея! – соглашались в один голос Бухтин с Сосниным, а Шанский погружался в задумчивость, жевал язык.

– Кровь во всех сосудах организма вскипает от страстной материнской наследственности, – брался за своё Бызов, – у Феликса ведь только сердце было горячее, а руки и голова холодные.

– Если когда-нибудь создадут мемориальный музей Свидерского, – дожевал язык Шанский, – в экспозицию включат высоченные, по колено, войлочные бурки – он в них облачался зимой – носовой платок с окаменелой соплёй, седоватый клок волос, выхваченный ножницами из хохолка.

– А ордена? – удивился Соснин.

– Витрин с красными бархатными подушечками не хватит, – засмеялся Бухтин. Судя по обилию орденов, блестевших и бренчавших в государственные праздники и по прочим торжественным поводам, едва умещаясь на впалой груди, Свидерский заслуживал ещё и лаврового венка, прочих почестей, достойных эпического героя, который выигрывал сражение за сражением. Не богатырские ли подвиги должен был совершать этот слизняк, чтобы удостоиться лучистыми генеральски-маршальскими «Суворовым» с «Кутузовым», адмиральским «Нахимовым», боевыми красными знаменами, отечественными войнами разных степеней, да ещё сугубо солдатской славой, не говоря о медалях за отвагу, заслуги?

– Герой, герой, ему бы брильянтовую Звезду-Победу повесить на шею, но в мирное время Зиновия Эдмундовича не произведут в генералиссимусы, хоть бы догадался Югославии войну объявить, – корчился от беззвучного смеха Бызов, пока Свидерский костил кровавую клику Тито-Ранковича.

– Бухтин-Гаковский, молчать! Бызов, у тебя живот болит? Заворот кишок? – затрясся злобно Свидерский, – вон из класса! Оба!

Сколько мерзостей клокотало в нём. А если бы пронюхал про сокровища бызовского сундука?

– Ордена, наверное, прикупает на барахолке у Обводного, проверить бы наградные удостоверения, – не прекращал мечтать Шанский; на последовавшем за политинформацией приглашённого учёного-марксиста уроке Лев Яковлевич излагал теорию соцреалистического геройства, слегка смягчая желанные образы стальных борцов за светлое будущее робкими чеховскими надеждами на прекрасное в одеждах и лицах, Шанский с ехидцею вопрошал. – Сгодится наш завуч, хотя громко в платок плюётся, на роль положительного героя?

Лев Яковлевич смущённо пыхтел, хватался за сердце.

– Завуч тоже простёр совиные крыла, да? – не унимался жестокий Шанский. И ведь никто не тянул за язык.

Нда-а, Льву Яковлевичу учебных часов хронически не хватало, чтобы засеивать разумным и добрым юные души, а Свидерскому стало тесно на идеологическом плацдарме школы. Беспощадный, неистовый, по-прежнему кидался искоренять школьное вольнодумство, робкие внешние его признаки, но ему мало было травить того же Валерку, с которого, памятуя о преступных деяниях разоблачённого отца-формалиста, и так давно не спускал воспалённо-колючих глаз – народились стиляги, лидеры общегородского вольнодумства, и завуч бодро осваивал лексикон газетных проклятий – к «трутням» добавились «плесень», «тля», как не реагировать на преступные планы разгуливавших по Невскому отравителей молодёжи? Ведь и светлая Валеркина головушка заострилась вызывающим подобием волосяного кока… Чтобы вынести святую борьбу с нечистью за стены школы, вооружился мандатом райкома, возглавил на общественных началах специальную бригаду милиции. Позднее, когда запустят метро, без устали будет стряпать протоколы приводов и задержаний в милицейском пикете вестибюля «Владимирской», пока – патрулировал Загородный, Кузнечный, ловил разномастных идеологических диверсантиков. Конечно, в бредень попадалась мелкота районного пошиба, однако в награду за рвение Свидерскому периодически поручали ответственное и почётное прочёсывание заповедного Брода – на тротуарах Невского, от Литейного до Восстания, царили растленные городские знаменитости, иные из них – это не преувеличение! – всего-то взад-вперёд прогуливались, а буквально вошли в историю.

Как передать трепет, восторг, который внушали гордые, самим видом своим бросавшие вызов советской рутине щёголи? Как сберечь в обновляющих впечатления вихрях времени заторможенные, едва ль не ленивые жесты тех безупречных красавцев, лепку их мужественных и элегантно-небрежных поз?

Пустые мечтания.

Всё минуло, истаяло, как сигаретный дым… да и славно написано уже об артистичных свободных героях, лучше – не написать!

Но одну фигуру не обойти.

Его не оставляли без внимания фельетонные подвалы газет: «Ресторанный аристократ», «Мусор».