Приключения сомнамбулы. Том 1 - Александр Товбин

Бугры мяса… Вспоминались купальщицы Сезанна, сначала три, игравшие в струях, брызгах фонтана… весёлые толстухи… перекличка с распутными матронами Рубенса? Тут вклинивалась другая – вполне натуральная – купальщица; бело-розовая, повизгивавшая, пробовавшая ногой воду. Но её мигом вытесняли сонмы сезанновских купальщиц, изгнавших и тех трёх, фонтанных. Сбитни женских тел, какие-то страшноватые телесные брикеты, где терялись индивидуальности.

Соснин осматривал соседние бугры и округлости.

Гудели, жужжали, торопливо совокупляясь, мухи.

Милый друг, наконец-то мы вместе, ты плыви, моя лодка, плыви, сердцу хочется… и хорошей большой…

А если забраться на вышку спасателей – с неё куда удобнее и безопаснее, чем со столба с колокольчиком, можно полюбоваться прекрасной дамой в кабинке! – то и поодаль, за пляжем и цветниками набережной, там и сям уступавшей натиску пустыря, на котором нежились в горячей пыли пятнистые свиньи, не на чем было задержать глаз: грязно-белые, розоватые, сиреневатые, как испачканная пастила, мазанки, пожухлый массив листвы, накрывавший кладбище, где спал дед, и серо-зелёные лысины холмов, садики, виноградники, кудряшки курзала, за изгибом берега, за лукоморьем, как гордо говаривали местные старожилы, – толчея городских домишек, решётчатые радиомачты, похожий на осевший песочный куличик псевдовизантийский собор; удручающую скуку ландшафта не скрашивала даже голубеющая гора, овеянная столькими сомнительными легендами. Застойно-душное захолустье давно осточертело Соснину. Оставалось созерцать перекраску облаков в оконцах навеса; лето загублено, если приспичило опять ехать в Крым, стоило поехать на Южный Берег.

Вика отдыхала вместе со старшей сестрой, Миррой Борисовной, увядавшей большеротой кокеткой с роскошным бюстом и пикантными усиками; с рук на руки сестёр перебиралась полуторагодовалая, капризная, чуть что принимавшаяся реветь во всё горло Викина дочка.

Пляжное знакомство с вынужденно шумливой троицей сходу завела мать, взявшись утешать плаксу, чем, конечно, вызвала скрытое недовольство Соснина, но после мига нахмуренного смущения, испытанного тогда, когда мать объясняла – если получит медаль, останется сдать рисунок – Соснин благодарил случай: свободное место под навесом нашлось как раз поблизости с Викой.

Беседа завертелась вокруг филармонических новостей, концертов.

– Эмоциональный, зажигает оркестр…

– Нет, увольте, его ужимки…

Оконце навеса над головой светилось зелёным небом с жёлтым пушистым облачком; Соснин прислушивался.

– Что вы, Мирра Борисовна! Мравинский больший немец, чем Зандерлинг, сухой, жёсткий, и сменные дирижёры слепо копируют холодный стиль…

– Но это стиль, строгий стиль, Маргарита Эммануиловна, а Рахлин с раздутым брюшком, подёргиваньем круглых плечиков, когда кидается под аплодисменты с сочными поцелуями к первой скрипке, так провинциален…

– Вы что думаете? Разрешите наш спор, – мать обернулась к Вике, которая укрощала дочку, пыталась напоить соком.

– По-моему, Рахлину лучше даются Чайковский, Глинка, а Мравинскому – симфонии Шостаковича.

– Чувство и ум легче развести, чем соединить, – неожиданно вслух высказался Соснин, Вика, порывисто отбросив с глаз чёлку, с любопытством посмотрела.

Вике было уже двадцать два, жизнь прожита – шутила она, переполняя восторгом мать, ещё бы! – Вика заканчивала консерваторию по классу виолончели, её муж подавал надежды как дирижёр, мать поверила, что юная смешливая женщина окажет на нелюдимого Илюшу облагораживающее влияние. – Услышишь про тайны серьёзной музыки и возвышенные муки исполнителей, прикоснёшься, почувствуешь… И такое совпадение, такое совпадение, знаешь, кто её муж? – Соснин не желал ничего слышать о её муже, отключился, смотрел на синевшую над морем гору; после обеда возвращались на пляж. – Виктория на редкость славная, одарённая, подумать только, в пятнадцать лет начала концертировать! И…

Но Соснин в уговорах не нуждался, нет, не влюбился с первого взгляда, но, помедлив, сердце шевельнулось, затрепыхалось, когда Вика улыбнулась и, мотнув головой, откинула чёлку с глаз.

Разве могло случиться иначе?

Красавица, к тому же с прошлым; по песку подползало розовое пятно.

И Соснин, кажется, приглянулся Вике – рослый, развит не по летам, выгодно отличается от нахрапистых ухажёров, готовых назойливо увиваться, угощать фруктами, фальшиво восторгаться ребёнком, демонстрируя вперемешку с пошлыми прибаутками все нехитрые приёмы пляжного флирта. Молодость? Ну, это единственный недостаток, который со временем убывает – не очень-то оригинально шутила Вика, развеивая его собственные сомнения, – к тому же, любви все возрасты покорны, её порывы… – ободряюще пропела она, подтвердив наличие абсолютного слуха и залив щёки Соснина краской. В самом деле, почему бы после нудного выкармливания ребёнка не встряхнуться на отдыхе? – взяла его под безобидное шутливое покровительство, изрядно ей самой льстившее.

Быстро выяснилось, что им хорошо вдвоём, интересно, Викин муж, который корпел на репетициях с оркестром в далёком белоколонном зале, упоминался реже и реже, дочка перекочевала на колени Мирры Борисовны. У матери и Мирры Борисовны нашлось столько общих знакомых.

– Давно заведует кафедрой, психиатр от бога, любимый ученик Бехтерева! Такой остроумный!

– А Григорий Аронович? Оправился? У него ведь подозревали… – наклонилась к матери, зашептала в ухо.

– Да, тяжело переживал, болел, кто бы такое вынес? Выдающегося клинициста выбросили на улицу.

– И заводной, весёлый… – отгоняя крупную муху, Мирра Борисовна старалась перекричать брожения одинокой гармони.

– Ухаживал, как молодым не снилось! Собиралась изумительная компания! – полный дом профессуры, артистов, Давид Фёдорович играл, Джон, да, Джон Данкер. Покойный Женечка… на моём рояле сочинял вальс… Исаак Осипович ценил Женечку как мелодиста. До чего весело до войны проводили время! Сейчас так не веселятся… и Илюша рос букой, правда, у него двойная нагрузка, но если получит медаль…

Световое пятно подползло, обожгло огненно-ярким солнцем, шоколадная Мирра Борисовна, как варёный рак, раскраснелась… передвигали подстилки.

Тут предсмертным хрипом оборвались рулады Бунчикова-Нечаева, в испуганной тишине радио на весь пляж объявило Берию врагом народа.

Начались пересуды, споры.

Под навесом никому не было до Соснина с Викой дела.

Они заплывали далеко, к прыгавшим на привязи чёрным рыбачьим баркасам. Обессилевшие, переваливались через борт, вытягивались на серых горячих скамьях, и, обсыхая, куда-то плыли… в средней скамье – дырка для мачты с парусом.

– Когда тебя увидела, решила, что затурханного маменькиного сынка надо поскорее спасать, а ты так здорово плаваешь.

– Я переплываю Неву, правда, не Большую Неву, Малую, от пляжа Петропавловки – к Бирже.

– И что ты ещё умеешь?

– На коньках неплохо катаюсь, у меня «бегаши».

– Нет, я не о спорте.

Славно! Болтали о всякой всячине, смотрели в небо.

Шлёпали о борт, выталкивали вверх волны, натягиваясь, провисая, снова натягиваясь, лязгала цепь, которая пристёгивала баркас к ржавому бую. И сразу – валились в бездну, а взлетал соседний баркас, острым носом вонзался в солнце; рядом взлетали, задираясь высоко-высоко, и – опадали сети, оконтуренные жёлтым пунктиром пробочных поплавков, после удара волны на них сверкали капли.

Начинало укачивать.

Чтобы опередить головокружение, резко бросался в воду, сильными гребками уходил вглубь; чуть в стороне мотался на цепи, закрывая солнце, округлый смоляной бок баркаса… теплынь! – не то что в Неве, или Красавице, прошитой струями ледяных ключей. Вода была мутноватая, какая-то мыльная, будто излюбленную маринистами бирюзу слегка разбелили. Полупрозрачную, прорезанную широкими косыми лучами, но с каждым новым гребком темневшую толщу бороздили песчинки. И только ото дна шло пронзительное колебательное свечение, там, глубоко внизу, скользили блики, плыли мохнатые, как предгрозовые облака, камни. Приближалось сияние белёсо-песчаного свода с радужными зигзагами… терял ориентацию. На исходе дыхания расплывчатая плёнка разбавленной бирюзы, под которой лениво покачивали щупальцами молочно-дымчатые медузы, манила откуда-то сверху, он всё быстрее всплывал, стараясь не задевать медуз, по морю ползла тень от облака, и Соснина накрывали излучения темноты, словно лил густой дождь, а сбоку растекалось расплющенным яйцом солнце, и ещё там, под водой, когда в лёгких кончался воздух, успевал сообразить, что несся к таинственной поверхностной плёнке – глянцевой снаружи, матовой изнутри – и разрывал её, жадно вдохнув, видел выгоревшее от зноя небо с кудлатыми облачками, которые медленно сносились в открытое море, чтобы смешаться с пыльно-розоватым осадком у горизонта.