Лжедмитрий I - Николай Алексеев

Вернувшись из Антониево-Сийского монастыря в Москву, Филарет хотел съездить проведать семью, однако не вышло. Жене он отписал, чтобы до лучших времен в Москву не заявлялась.

Скрипнула дверь. Тихо ступая, вошел архимандрит Пафнутий, сел напротив. Положил крупные руки на край стола, пожаловался:

— Гневается царь на наш монастырь с того дня, как инок Никодим его на паперти уличил.

— Мне ведомо, брат Пафнутий. Многострадальна обитель твоя.

— Много знать — мало говорить, — вздохнул Пафнутий. — Господь терпел и нам велел.

— А надобно ль? — поднял брови Филарет. — Мне ли не известно, кто нынче на Руси царствует? — И, помолчав, добавил: — Кто ведал, что монах твой, брат Пафнутий, разумом таким наделен?

— Его келья рядом с моей была, и я его за светлый ум любил.

— Кабы знали это, иного царевича назвали, — перебил архимандрита Филарет. — На думе вижу, как высокоумничает Гришка Отрепьев, гордыней обуян. Бояр унижает, сам того не замечая, озлобляет против себя.

— Из иноков да в цари! Воистину, человек предполагает, Господь располагает, — скорбно покачал головой архимандрит.

— Надолго ли царство его? — усмехнулся Филарет.

— Ох, — засуетился Пафнутий, — молчи, брат! Такие времена, ненароком прознают, не миновать пыточной.

— Не бойсь, чать, мы с тобой вдвоем. Да царь тебя простит, коли и донес бы кто. Он, поди, не запамятовал, как ты его в монашестве уму-разуму наставлял. — Потеребил Филарет бороду, снова сказал: — Архимандрит Пафнутий, ведь ты Господу служишь, а ложь тебе не простится. Коли спросят, кто есть царь Димитрий, не таи, сказывай истину. Вишь, как паны вельможные на Руси себя вольготно чувствуют, а ксендзы их над нашей верой православной глумятся. Папа Павел самозванца на унию склоняет, а Сигизмунд Смоленска и иных городов русских жаждет.

— Не доведи Бог! — воскликнул Пафнутий.

— И я тако же говорю. Народ русский не допустит иноземного засилья. Лиха беда начало, а начинать нам, боярам. Как ударит набатный колокол, так и плеснет гнев через край!

— Патриарх Игнатий за самозванца горой, — заметил архимандрит.

— Иов у Годунова Бориски во псах ходил, Игнатий — у самозванца. Будет новый царь — будет и новый патриарх, — махнул рукой Филарет.

— Скорей бы! Ты прости, брат Филарет, может, не так речь вел. — Пафнутий встал.

— Отчего? Спасибо, не утаил от меня, чем терзаешься. Одни у нас хлопоты, одно желание.

Третью неделю Власьев в Кракове.

Ноябрь сырой: снег, какой выпадет, туманы и дожди враз съедали. А в гостином дворе, где остановилось московское посольство, печи жгли редко, на каменных стенах влажные капли бисером блестели. Власьев шубы не снимал — в кафтане окоченеешь.

На другой день, как приехали в Краков, московских послов представили королю, и тут чуть не случилось у Афанасия Власьева скандала.

Вручил он, как подобает, царские дары и письмо королю, стал чинно. За спиной его дьяки и подьячие, а по обе руки от короля вельможные паны толпились. Сигизмунд в кресле сидел важно. Дары московские принял, письмо канцлеру Сапеге передал. Тот грамоту царскую развернул, принялся читать вслух. Видит Власьев, как удивленно поднимаются брови у короля, когда канцлер дошел до слов: «…и мы царствуем Божьей милостью и врагов своих одолели, а настанет пора — и повоюем Оттоманскую Порту… Величать же надлежит меня, Димитрия, не великим князем, как того хотелось бы иным правителям, а царем и непобедимым…»

Едва Сапега письмо свернул, как паны вельможные развеселились, чем не на шутку озлили великого секретаря и казначея Афанасия Власьева. Забыв, что перед ним король, он в сердцах пристукнул посохом, крикнул: «Я посол царя и потехи над своим государем не стерплю!»

Воевода Познанский взвизгнул: «О езус Мария, какая гордыня!»

Не миновать бы здесь перебранки между московитами и панами, но вмешался Сигизмунд: «Але тебе, великий секретарь и казначей, не ведомо, что короли никогда не величали московских князей царями, а великими князьями их звали?»

Тут в разговор вмешался велеречивый дьяк Абрам. Отвесив поклон королю, заговорил: «Да будет известно королю и панам вельможным, со времени, когда великий князь московский и всея Руси Иван Васильевич, прадед нашего царя Димитрия, женился на Софье Палеолог, племяннице последнего византийского императора, царство Москве завещано… А отец царя Димитрия Иван Васильевич на царство был повенчан…»

Затихли паны, нахмурился Сигизмунд. Долго щипал свой тонкий ус. Наконец поднял глаза на Власьева: — «Я, король Речи Посполитой, грамоту к великому князю московскому с послами своими отправлю, а ты, посол, с дьяками жди приезда пани Марины. За этим вы приехали в Речь Посполитую, а не убеждать нас, кто есть Димитрий…»

В громоздком скрипучем рыдване сидели рядом воевода и папский нунций Рангони. Вконец раскисшими дорогами добирались из Сандомира в Краков. Позади рыдвана приуставшие кони с трудом тащили карету пани Марины.

Воевода Мнишек хотя и был уведомлен зятем Адамом Вишневецким о посольстве Афанасия Власьева, в Краков не поехал, покуда король не прислал за ним гонца. Он явился в лице нунция Рангони.

Рыдван резко накренился, видать, колесо попало в глубокую яму. Воевода ругнулся:

— Сто чертей его матке!

— Пана воеводу не радует, что его дочь скоро станет московской царицей? — весело спросил нунций.

— О! — только и воскликнул Мнишек.

Замолчали. Но вот воевода не выдержал, сказал в сердцах:

— Але московские послы не ведают, где Сандомир? Почему они сидят в Кракове? Паны вельможные зубоскалить будут: «Мнишек сам навязал свою дочь царю московскому! Не к нему послы приезжали, а он к ним дочь отвез». Сто чертей его матке!

— У пана воеводы превратные мысли, — покачал головой Рангони. — Нет и нет! Пана воеводу и дочь его король зовет в Краков. Так королю угодно, и никто из панов не посмеет дурного слова молвить! Сам король будет на обручении, и, — папский нунций повернулся к Мнишеку, встретился с ним глазами, — пусть же московские послы увидят, как их будущая царица преклонит голову перед королем Речи Посполитой.

Мнишек кашлянул в кулак, отвернулся. Рангони приоткрыл дверцу рыдвана, велел ездовым остановиться. Вылез. Дождь крупными каплями хлестнул в лицо. Накинув капюшон, епископ осторожно направился к карете. Ноги по щиколотку тонули в грязи. Окликнул:

— Паненка Марина! Впустите пастыря своего, укройте в ненастье!

Уже в карете, усевшись напротив и откинув капюшон, сказал, вытирая лицо:

— Ах, какой ливень!

Но Марина, будто не расслышав, спросила неуверенно:

— Верите ли вы, святой отец, в мое счастье?

Рангони взял ее руку, погладил, заговорил тихо, успокаивающе:

— Дочь моя, в чем счастье человека? — И ответил — Счастье в служении Богу. Ты же, дочь моя, став московской царицей и оставаясь верной католичкой, должна воздействовать на супруга своего. И не сразу — постепенно — обрати его в веру нашу. Знай: вода по капле разрушает горы, а через твои слова Димитрий услышит глас Божий. Помни, при жизни супруга твоего мы должны иметь унию. Такова воля Господа и папы. Амен!

— Амен! — прошептала Марина.

В поисках лучшей доли уходил Артамон Акинфиев знакомыми ему тайными тропами на юг Руси.

Пробирался он заснеженными городками и селами, минуя частые стрелецкие заставы, в землю казацкую, на ту окрайну Русского государства, где, не пройдет и года, заполыхает огонь крестьянской войны, подожженный много повидавшим беглым холопом Иваном Исаевичем Болотниковым. Ярко разгорится пламя, и опалит оно жаром царскую феодально-крепостническую Русь, коснется самой Москвы.

Государь с Басмановым гуляли в Красном селе у купцов Ракитиных. С ними Наум Плещеев и Гаврила Пушкин.

Начали бражничать с вечера, а к полуночи братья Ракитины уже царя обнимали, кричали на всю палату.

— Люб ты нам, государь! — орал старший. — Борис Годунов англицких и ганзейских гостей привечал, нас не миловал!

— На нас надежду имей, государь! — стучал в грудь меньшой брат.

Басманов хмуро улыбался. Наум и Гаврила купцов от государя насилу оттащили.

У Отрепьева ни в одном глазу хмельного, не то что купцы Ракитины, языками едва ворочают. Трезв Григорий.

За столом жена старшего брата хозяйничала, купчиха статная, красивая. Улучив, когда она в сени вышла, — за ней следом.

В сенях дверь на улицу открыта, морозно. Купчиха свечу на кадку с капустой поставила, повернулась к Отрепьеву. Григорий купчиху обнял, рванул на себя, но купчиха сильна оказалась. Отрепьеву что есть мочи в зубы кулаком. Григорий через порог — и в сугроб.

Опомнилась купчиха, испугалась. Мыслимо ли, на государя руку подняла!