Лжедмитрий I - Николай Алексеев

Конное боярское ополчение подпирало небо старинными копьями. Под шубами панцири поблескивали.

Хитрили бояре, в первые ряды выставили тех дружинников, у каких и оружие, и кони получше. А в задних не воины — мужики на клячах вислобрюхих.

До государева прибытия бояре друг другу плакались: холопы-де одни разбежались, другие в моровые лета вымерли.

Но князь Шуйский не как все, постарался. С ним отряд и числом полным, и приоружно, и кони на подбор: молодец к молодцу челядь у князя Василия Ивановича! И у Александровой слободы он раньше других бояр заявился. Голицын от удивления даже рот открыл, вот те и Шуйский!

Объехал Отрепьев боярское войско, головой покрутил:

— Нуте! — и поманил Басманова. — Не я ль говаривал, что бояре наши нерадивы?

Нахмурился Басманов. А Отрепьев бояр попрекал с издевкой:

— Так-то вы, бояре, службу царскую несете? Дружины ваши не сполна и одеты не лучше тех нищих, что на папертях ютятся. А оружие у ваших дружинников, поди, еще от времени деда моего, великого князя Василия Ивановича? Вам бы, бояре, поучиться радению у князя Шуйского! Вон как он свою дружину холит!.. Устыдитесь, бояре! Как мне с таким воинством султана воевать? То-то! Вдругорядь с каждого боярина аль князя спрошу. На бедность свою не пеняйте. А за сегодняшнее вам, бояре, с вашими дружинами следовать в Москву наипоследними. У ордынцев Чингисхана и Батыя правило имелось: за одного труса десяток в ответе, за десяток — сотня, за сотню — тысяча… На том дисциплина и порядок держались. Хоть у нас и нет на Руси такого указа, одначе, когда люд над вами позубоскалит, что вы пыль стрелецкую глотаете, может, поумнеете. А наперед пустим шляхтичей и немцев… Ты же, князь Шуйский, с дружиной при мне нынче будешь. Пускай зрят все: царь Димитрий справедлив. Спасибо тебе, князь Василий Иванович!

На Арбате дьяка Тимоху Осипова из собственного дома выгнали…

Крепко жил дьяк: дом рубленый, о двух ярусах, сараи и клети добрые.

Понравилось подворье дьяку Кнутсену, явился он со своими солдатами, Тимоха с иноком Варлаамом в ту обеденную пору щи хлебали, и не знал Осипов, что немец на его хозяйство уже глаз положил.

Щи жирные, наваристые, с говяжьим потрохом. Большая глиняная миска до краев наполнена. Ели степенно, не торопясь. Иноку Варлааму за сколько дней горячее перепало! Разговор вели неторопливо — куда спешить, до вечерни успеется. Опорожнили миску до дна, дьяконша еще подлила… Речь все больше вертелась вокруг неустройства на Руси… Димитрия, царевича, помянули. Варлаам поделился, как уводил царевича из Чудова монастыря в Литву, а Тимоха подморгнул: «Аль веришь, что он царевич истинный?»

Инок в спор не вступал, сам в толк не мог взять, кто он, нынешний царь, может, и вправду монах беглый? Вон об этом и сам митрополит Филарет сказывал.

Тут на подворье к дьяку солдаты нагрянули. Кнутсен со своими немцами в хоромы ввалился, как в собственных хозяйничает. Тимоха с Варлаамом рукава ряс засучили, в драку кинулись, только немцев больше десятка, дьяк с иноком опомниться не успели, как за воротами очутились.

Сунулся Тимоха в ворота, а два солдата копья выставили, гогочут.

Поднял дьяк полы кафтана, припустил в приказ с жалобой. У Боровицких ворот на ляхов наскочил. Те со своим толстым гетманом, вина опившись, куролесили, дьяку вслед засвистели, заулюлюкали…

И подумал дьяк: «Немцы-то у царя Димитрия в службе. Понесу-ка на них жалобу государю».

Кинулся Осипов к царским хоромам, а Отрепьев с боярами тем часом как раз из дворца выходили. Стрельцы и глазом моргнуть не успели, как дьяк, топая сапогами, подскочил. Остановились Отрепьев с боярами, на Тимоху смотрят недоуменно.

— Государь, — завопил дьяк, — спаси! На немцев жалобу принес, из собственного дома выгнан! Самоуправствуют!

Бояре на Осипова зашикали, а Отрепьев рассердился:

— Ты, дьяк, во хмелю! Погляди на себя!

Опустил глаза Тимоха: Боже, солдаты его изрядно отделали, кафтан изорван, щами залит. За голову схватился, волосы взлохмачены.

— Управы жду от тебя, государь, защиты! — снова закричал дьяк.

— По-пустому государя тревожишь, пес! — зашумели бояре.

Басманов Тимоху за шиворот ухватил, а дьяк упирается, орет:

— Кой ты царь? Русского человека немцу в обиду даешь! Видать, истину про тебя сказывают, вор ты и самозванец!

Тут караульные стрельцы подоспели, Осипову рот заткнули, поволокли в темницу. Отер Григорий пот широким рукавом кафтана, выбранился:

— На немцев пеняет дьяк, а сам на государя замахнулся! А, каково? За то и ответствовать будет!

Ян Бучинский — шпион Речи Посполитой. Об этом лишь королю и канцлеру известно.

Посылая его в Москву, Сигизмунд и Сапега наказывали: «Уведомляй, что в Московии творится, Ян…»

Бучинский наукам и коварству в иезуитском монастыре обучился. В Россию он добрался, когда самозванец уже в Москве на царстве сидел. Гетман Дворжицкий Бучинского к государю привел, похвалил: знает-де шляхтич грамоту предостаточно и расторопен, а уж верен будет и слуга надежный.

Отрепьеву Ян Бучинский понравился, взял в секретари.

С той поры что ни задумает Отрепьев, Бучинский немедля гетману доносит, а тот тайно гонцов к королю и Сапеге наряжает.

Сообщал Бучинский: в Московии смуте конец приходит, а новый царь своенравен, к боярскому голосу на думе не прислушивается. Тех же, кто ему перечит, карает сурово.

Великий секретарь и казначей государев Афанасий Власьев за дорогу совсем извелся. Утомился — ладно, тут иное гложет: исполнить бы государеву волю, не опозориться. Видано ли, за царя Димитрия с царской невестой обручиться и в Москву ее доставить.

Не король и вельможные паны страшат Власьева, их думный дьяк перевидал за свою жизнь немало, а то, что с самой будущей царицей, как с обычной дворянкой, плечо к плечу стоять…

Посольский поезд на версту растянулся.

Москву покинули осенью, а когда до рубежа добрались, зима началась. И хотя еще не выпал снег, морозы взялись крепкие. Заиндевелая земля покрылась мучнистым налетом, на замерзших ухабах возки и телеги кидало. За дорогу бессчетно раз сворачивали к кузницам. Особенно часто ломались колеса на груженых телегах.

На какой-то малой речке под последней телегой лед не выдержал, провалился, едва коней и поклажу спасли.

Осталась позади, разоренная Русь. Сколько ни смотрел Власьев, всюду запустение и нищета.

На польско-литовском рубеже ночевали в старой корчме. Власьеву комнатку под самой крышей отвели, а дьяки с подьячими и челядь кто где примостились.

Холодно. Великий секретарь и казначей до самого утра не мог согреться, и клопы, что собаки, грызли. А ко всему проклятый корчмарь накормил перекисшей капустой и тертой редькой, всю ночь Власьев на месте не мог улежать: животом страждал и отрыжка извела.

Едва рассвело, всколготился он, на челядь наорал, а пока ездовые коней закладывали, успел с корчмарем вдосталь поругаться, душу отвести.

Старая корчмарша притащила ему глиняную кринку молока и краюху заплесневелого хлеба. Власьев от хлеба отказался, брезгливо вытер край кринки, приложился губами, пил мелкими глотками.

Корчмарь с русского посла за постой столько заломил, что тот ахнул. Не дав и половины, Власьев поднес к носу корчмаря кулак:

— А этого не хошь?

Афанасий Власьев хоть дородностью и выдал, а на речи скуп. Умащиваясь в возок, в который раз ругнул царя:

— Язви тебя! Не высмотрел себе жены средь русских княжон аль боярышен, в этакой дали сыскал. Ужо поглядим, что за пава эта пани Марина.

Сморкнулся громко в кулак, захрипел:

— Гони!

И затарахтели колеса, зацокали копыта. Пододвинув к ногам горшочек с тлеющими углями, Власьев простер над ним ладони. Тепло поползло по рукам. Уткнув нос в высокий ворот бобровой шубы, Власьев закрыл глаза, вздремнул малость.

Сон был чуткий, слышал перебранку ездовых, звонкое хлопанье бичей и разговоры ехавшей обочь дороги небольшой посольской дружины.

Царь Димитрий Афанасию Власьеву наказывал: «Без пани Марины в Москву не заявляйся».

Едет Власьев в Краков не впервой, до этого по посольским делам не раз в Крыму бывал, в Смоленск и Новгород гоняли. Повидал свет Афанасий Власьев. Нынче постарел, кости покоя просят.

Устал. Дома бы баньку принять, на полке поваляться, а потом корчагу медовухи пропустить, холодной, чтоб в зубах заломило, хрустящими грибочками закусить да, повременив малость, когда приятная истома по крови разольется, съесть миску щей наваристых с огня, и ладно. Эх, жизнь!

Власьев от воспоминаний сладких едва оторвался, засопел, потер нос. Открыв дверцу, позвал дьяка Любима:

— Ночью в корчме надежно ли охрану несли?

— Не изволь беспокоиться, — весело ответил молодой дьяк. — Самолично все проверил.