Лжедмитрий I - Николай Алексеев

В сенях дверь на улицу открыта, морозно. Купчиха свечу на кадку с капустой поставила, повернулась к Отрепьеву. Григорий купчиху обнял, рванул на себя, но купчиха сильна оказалась. Отрепьеву что есть мочи в зубы кулаком. Григорий через порог — и в сугроб.

Опомнилась купчиха, испугалась. Мыслимо ли, на государя руку подняла!

Отрепьев встал, рукавом отер губы, бросил беззлобно:

— Дура! Аль убавилось бы?

И, поддев горсть снега, приложил к губам.

— Прости, государь!

— Теперь прости, а о чем, замахиваясь, думала? — И позвал: — Эй, Басманов!

Тот выскочил в сени, за ним Плещеев и Пушкин.

— Шубу и по коням! — сплевывая кровь, приказал Отрепьев. — Ах, пустая твоя голова! — И неожиданно расхохотался. — Крепок у тебя, купчиха, кулак, любого остудит.

Великий секретарь и казначей с дьяками и подьячими собрался на обручение. Еще с утра проворная челядь нарядила посла в новый, шитый золотом кафтан, острыми ножницами подровняли отросшую за дорогу бороду. Перед тем как выйти, Власьев протер заморскими пахучими мазями лицо и руки.

В королевском дворце толпы вельможных панов, на торжество приехали. Посреди зала король в кресле восседал, от него по одну руку стоял королевич Владислав, весь в отца и обличьем и чванством, на вошедшее московское посольство глядел надменно; по другую — папский нунций Рангони.

А за московским послом один за другим выстроились дьяки и подьячие, держат на вытянутых руках подарки от царя Димитрия невесте. Зашушукались паны, глаза от жадности блестят. Драгоценны царские подарки, и в таком обилии, что у дьяков и подьячих руки их не держат. Жемчуга да рубинов три пуда; звери разные, птицы из золота отлитые; золотой кораблик, усыпанный алмазами и бриллиантами; часы работы дивной, с музыкой; соболей более полутысячи и кипы парчи и бархата, атласа и сукна всякого — всего не перечесть, что внесли московиты в королевский дворец.

Посол Афанасий Власьев поклон отвесил сначала Марине, а только потом королю. Стал рядом с царской невестой.

Марина Власьеву по плечу, на московитов поглядывает с любопытством. А они держатся важно, чинно, ни улыбки тебе, ни слова. Все в кафтанах длиннополых, золотом шитых, воротники до самого подбородка. У великого секретаря и казначея Афанасия шапка на голове соболиная. Дьяки и подьячие тоже в меховых шапках. У ближнего к послу дьяка ларец из серебра.

Власьев тоже косится на царскую невесту. Ростом невеличка, перехват осиный, платье белое, камнями драгоценными расшитое, а на шее украшения из золота. Великий секретарь и казначей враз заметил: те, что он привез от царя ей в подарок.

Удивлялся Афанасий Власьев: ехал в Краков, опасался, переживал — как будет обручаться с самой царской невестой? А вот довелось — и страху нет. Даже в голове шальная мысль появилась: сказать бы государевой невеста, что она и лицом удалась, и белотела, да и на голове изрядная копна волос, одно, что худа, не то что его, Власьева, жена в молодости либо другие боярыни.

Мысли Власьева нарушил папский нунций. Посол прислушался. Епископ говорил на латинском. Власьеву язык этот известен хоть и мало, однако кое-что разобрал. Нунций Рангони расхваливал красоту будущей московской царицы, ее ум. Не понравилось великому секретарю и казначею, когда епископ сказал, что царь Димитрий исполнил свой обет, данный Мнишекам в пору, когда сыскал приют в их доме.

Власьев недовольно повертел головой, но сдержался. Не время препираться.

Вдруг Сигизмунд голос подал. Скрипуче, резко:

— Радуюсь дружбе с Московией и верю: великий князь Димитрий помнит, чем он обязан королю и Речи Посполитой.

Тут паны вельможные и Марина бухнулись на колени Перед Сигизмундом, лишь Афанасий Власьев и московское посольство остались стоять. «Государева невеста — и на коленях!» — возмутился Власьев, но сдержался. Здесь епископ к нему подступился, вопрос задал!

— Не обручен ли великий князь Димитрий с другою невестой?

Власьев ответил резко:

— А мне как знать? Того у меня в наказе нет!

Рассмеялись паны, а московский посол гордо посмотрел на них, повернулся к дьяку и, достав из кармана перстень с большим алмазом, протянул епископу.

— Кольцо сие царь мой дарит своей невесте. И еще, у нас на Руси не токмо жена государя, а и невеста его может стоять на коленях разве что перед мужем своим будущим да перед святыми образами. А все иные перед ней колени преклоняют.

Вельможные паны затихли, насторожились. Дерзок московский посол. Сигизмунд и Рангони сделали вид, что не поняли слов Власьева. Король поманил сына:

— Московиты — варварский народ, Владислав!

Встал, и все направились обедать.

За столом Марина сидела рядом с королем. Великому секретарю и казначею указали на кресло по другую руку от государевой невесты, но Власьев отказался:

— То место царя нашего Димитрия Ивановича.

Сел в стороне.

Ел не ел московский посол, музыка заиграла, начались танцы, и, к стыду Власьева и дьяков с подьячими, Марина с королевичем Владиславом козлами запрыгали, а за ними остальные паны в пляс пустились. Дьяк Абрам шепнул:

— Не по нашим обычаям живет царева невеста. Не принесла бы в Москву такого срама!

Но главный позор ждал московское посольство впереди: к рассвету, когда слуги бессчетно раз сменили свечи и Мнишеки начали прощаться с королем, Марина заплакала, упала к ногам Сигизмунда. Не выдержал Власьев:

— Ах, стыдоба! Разве гоже невесте царя московского валяться в ногах короля? Государь Димитрий Иванович не похвалит!

Встал Сигизмунд, отстранил Власьева, поднял Марину. Сказал громко:

— Не забывай, чем обязана ты стране, где родилась, где оставляешь ближних и где обрела счастье. Не изменяй обычаям польским и помни, что сделал я, король Речи Посполитой, для тебя…

Великий секретарь и казначей покидал дворец короля с тяжелым чувством. Шумели за спиной вельможные паны, радовались. Адам Вишневецкий бахвалился:

— Мы московитянам царя дали, а теперь царицу!

Власьев круто обернулся, лик от гнева перекосило, очи расширились. Вскинулась рука с кукишем под самый нос князю:

— На-кось, князь Адам, выкуси! У нас цари Божьей милостью, а не вашим панским изъявлением!..

И пошел, широко шагая. За ним едва поспевали дьяки с подьячими.

В гостином дворе Власьев дал сердцу волю. Плевался и разными греховными словами бранился.

— Во чертовы паны, вишь, чего в свои головы втемяшили. Како мнят о себе! Мы московитянам царя дали… Тьфу!

Дьяк Абрам пытался успокоить Власьева:

— Да не обращай ты на них внимания. Иль нам спесь панская не ведома?

— Полно, дурья башка! — Власьев подскочил к дьяку, больно ткнул костяшками пальцев в лоб. — Ты, Абрамка, дале своего носа не зришь. Здесь политику вижу!

В душе великий секретарь и казначей не переставал ругать Димитрия. Все к одному у Власьева сводилось: «Эвон, не мог в царицы кого из своих княжон либо дочек боярских избрать! Мало их на Руси? Нет же, паненку ему подавай…»

Одно и утешало Власьева, что теперь уже всему конец и можно собираться восвояси, в Москву. Не замешкались бы воевода с дочерью, а за московским посольством остановки не будет…

…Придерживая полы тулупа, дьяк Абрам бежал через весь город. Запыхался. Не отдышавшись, ввалился к Власьеву. Тот отогревался в валенках и меховой шубе.

— Мнишеки в Сандомир отъезжают! — едва переступив порог, закричал дьяк.

— Врешь! — всполошился Власьев.

— Истинный Бог, сам лицезрел.

— Ах, сучьи дети, ах, воры! — засуетился великий секретарь и казначей. — Ведь чуяла моя душа воеводову хитрость, однако же не думал. Вели, дьяк, возок заложить, живо!

К Мнишекам Власьев успел в самый раз, когда те уже мостились в карету. Московскому послу хоть и тяжело, одет не по-летнему, выпрыгнул из возка, закричал:

— Пан воевода, пани Марина, нам в Москву пора, разве не так?

Мнишек отмахнулся от Власьева:

— Але пан Афанасий не ведает, что в Москву ехать с пустым кошелем нельзя? Если царь Димитрий желает видеть невесту, пусть шлет злотые!

И, повернувшись к Власьеву спиной, полез в карету.

На Большой Полянке в сутки вырос снежный городок с бойницами и башнями, стены в рост человеческий.

Делали городок по оттепели, да еще водой облили, а мороз свое довершил, заковал стены звонким льдом.

Мастерили крепость по указу государя всей Стрелецкой слободой. Отрепьев назначил на Крещение потешный бой, и в нем стрельцам надлежало городок оборонять, а иноземным полкам приступ иметь. Биться не оружьем, а снежками.

На бой поглазеть заявилась вся Москва. Забава редкая, в моровые и голодные лета забыли веселье.

День солнечный, искрящийся, люто мороз забирает. Деревья в густом инее, заиндевелые медные колокола и пушки на кремлевской стене, коснись рукой, кожа прилипнет. Под ногами снег скрипит, рассыпается, благо снежки загодя налепили.