Шальная звезда Алёшки Розума - Анна Христолюбова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Она тоже осунулась и похудела. По вечерам, сползая с седла, с трудом передвигала негнущиеся ноги, а когда по утрам взбиралась в это самое седло, Алёшка не раз замечал на её глазах выступившие слёзы. Нежная кожа рук от мороза огрубела, и они покрылись цыпками. Однако Елизавета не жаловалась. Не сетовала ни на скудость пищи, ни на постоянный холод, ни на невозможность смыть с себя многодневную грязь. Её стойкость поражала и восхищала Алёшку, вызывая глубокое, почти благоговейное уважение. Единственное, чего она так и не смогла преодолеть, — был панический ужас перед насекомыми, которыми кишела любая изба, и поэтому была вынуждена ночевать вместе с ним на холодных сеновалах.
Ночи эти давались Алёшке тяжелее, чем все тяготы пути вместе взятые. Устроив её, он отправлялся обихаживать коней: кормить, поить, чистить — и приползал на сенник за полночь уставший настолько, что звенело в ушах. Но стоило лечь с нею рядом, как сон будто шквальным ветром сносило. От нежности щемило сердце, от желания темнело в голове. Кровь ударяла в виски так, что казалось, череп вот-вот разобьётся, словно глиняный горшок. Он старался не касаться её, но стоило лечь рядом, как замёрзшая во сне Елизавета, ощущая тепло его тела, тут же к нему прижималась. Он поворачивался к ней спиной, пытался думать о делах и даже читать молитвы — ничего не помогало. Засыпал только под утро, вконец изнурившись от усталости, а проснувшись, всякий раз обнаруживал, что крепко обнимает её.
На пятые сутки добрались до Смоленска. Задерживаться в городе Алёшка не собирался, понимая, что их ищут и все заезжие дома будут осмотрены, а все их держальцы опрошены, однако Елизавета запросила передышки.
— Хотя бы пару дней, Алексей Григорич. Сил совсем нет… — От её умоляющего взгляда переворачивалось сердце, и настаивать Алёшка не посмел.
Чтобы сбить преследователей с толку, решили разделиться: Елизавета, купив в лавке мещанское платье, отправилась в Свято-Вознесенский девичий монастырь, а он на ближайший к нему постоялый двор и почти двое суток проспал.
Передышка пошла впрок всем. Алёшка чувствовал себя сказочным Фениксом, воспрявшим из пепла, у Журавля и Люцифера округлились бока и заблестела шерсть, а Елизавета словно живой водой умылась.
— Как хорошо, Алексей Григорич, душа ожила, — проговорила она задумчиво, когда они встретились у ворот обители. — Может статься, зря я так бегаю монашеской доли? Быть может, Господь прочит для меня именно эту стезю и следует принять её с благодарностью и смирением?
Он не нашёлся, что ответить, только взглянул с тревогой.
Выехав из Смоленска, они вновь собирались пробираться окольными путями, однако не успели проехать и пяти вёрст, как из-за поворота дороги показался возок, запряжённый парой серых коренастых лошадок. Алёшка съехал к обочине, пропуская экипаж, и вдруг услышал знакомый голос:
— Ну, наконец-то! А то уж думал, придётся до самого Парижу ехать!
И он с изумлением узнал в человеке, сидящем на облучке, Василия Чулкова.
— Вася! Васенька! — Елизавета соскочила с коня, бросилась на шею спрыгнувшему на землю Василию и вдруг разрыдалась громко, бурно, отчаянно.
* * *
В Александрову слободу прибыли десятого декабря к вечеру. Елизавета напарилась в бане, облачилась в дамское платье и, не дожидаясь утра, отбыла в монастырь. Повёз её Василий.
После встречи с ним та хрупкая близость, которая соединила в пути Елизавету с Алёшкой, вновь исчезла, и он понуро ехал за возком на таком же усталом и поникшем Люцифере.
Проводив Елизавету до экипажа, Алёшка почувствовал, что силы внезапно кончились, и даже поход в баню для него сейчас сродни подвигу. Пошатываясь, словно пьяный, он добрёл до своей комнаты и ничком упал на постель, чувствуя себя пустым глиняным горшком — один черепок и ничего внутри.
Наутро его разбудил Василий. Он был свеж, как кочан капусты и, кажется, вполне доволен.
— Фу! — Чулков принюхался. — Тебе, Лексей Григорич, баня не лишней станется! Дух, как на конюшне… Пошли, истопим да помоемся как следует.
Лёжа в клубах душистого пара — веники были Купальские с богородициной травой — Алёшка чувствовал, как возвращаются силы и в душе зажигается радость. Ну и пусть она опять его не замечает, главное, он всё же смог уберечь её от беды! Они дома, и больше ей ничего не угрожает!
Василий, хлеставший его по спине, словно подслушал мысли.
— Спасибо тебе, Алексей, — сказал он вдруг, и Алёшка удивился, так Чулков его ещё ни разу не называл. — Должник я твой по гроб жизни…
— Да ты-то причём? — не понял он.
— Сестрицу мою молочную от большой беды спас. А дороже неё у меня никого нет. Хороший ты мужик!
В устах насмешливого и колючего Василия сказанное прозвучало осанной. И Алёшка невольно смутился — пожал плечами и ответил нарочито сухо:
— Ты тут ни при чём. Не тебя ради старался. Да и неизвестно сие — спас чи нет. То, что мы успели вперёд хлопцев из Тайной канцелярии, не значит, что они следом не пожалуют по наши души.
Василий вздохнул и сел на полок рядом.
— А коли и впрямь пожалуют? Что делать станем? Врать, что в соседней роще заблукали? И три недели дорогу найти не могли?
— Давай думать, — вздохнул Алёшка. — Как можно объяснить, что вместо трёх дней Её Высочество ехала до слободы три недели?
Он как в воду глядел. На третий день к обеду во дворец пожаловал десяток солдат-семёновцев во главе с пожилым красноносым, будто с похмелья, сержантом. Они принялись опрашивать прислугу, а сержант отправился в монастырь. Воротился из обители он зело не в духе и коршуном налетел на Чулкова с Алёшкой. Полдня мучил вопросами, а под конец, обложив обоих по матери, велел арестовать и доставить в Москву в Тайную канцелярию.
Глава 39
в которой Алёшка собирается стать мучеником
Ночь Алёшка провёл на гауптвахте Семёновского полка, куда обычно помещали арестованных. Не сказать, чтобы был он твёрд духом и судьбы своей не страшился. Страшился, да ещё как… За месяцы, что провёл в Москве, он слышал немало россказней про Тайную канцелярию и её главного людоеда — генерала Ушакова, который ежели никого днём до смерти не запытал, так ночью и сон к нему не идёт.
Алёшке ещё не доводилось испытывать настоящих телесных страданий. Не считать же оными отцовскую порку, на каковую напрашивается хотя бы раз в неделю всякий мальчишка. А так он даже с хлопцами всерьёз не дрался ни
