Дневник самоходчика - Электрон Приклонский

Уже в сумерках подходит к корме нашей самоходки солдат (мы с Нилом, отужинав, мирно беседовали, сидя на теплой после марша надмоторной броне) и просит у меня разрешения обратиться. Мы узнали рядового Забоева из полкового резерва.

— В чем дело, Забоев?

— Товарищ гвардии лейтенант, возьмите меня в свой экипаж!

— А почему ты просишься именно в этот экипаж?

— У Морозова правая рука повреждена, а я тоже замковый.

— Так ведь людей не хватает не только на этой машине, и начальству виднее, кого куда направить.

Солдат потупил взгляд, помолчал и уже каким-то другим голосом произнес:

— Товарищ лейтенант, все равно не сегодня завтра пошлют меня на какую-нибудь машину, а у вас редко кого убивает… Все ребята так говорят.

Тут мы с Нилом молча переглянулись. Водитель мой заговорил первым:

— Что-то ты, Забоев, тут не того… Учти, брат, что и наша машина не заговоренная. От прежнего экипажа только я да Салов остались. Про командира нашего первого и про Васю Шиянаты, надеюсь, знаешь? Нет, Забоев, не бабушкины сказки помогают солдату побеждать врага и саму смерть одолевать в бою, а железная воинская дисциплина, отличное знание своего дела, находчивость и сноровка, а главное — готовность пожертвовать жизнью за товарищей, с которыми вместе землю свою защищаешь. Ясно?

— Так точно, ясно.

— Не передумал?

— Никак нет, товарищ лейтенант!

— Ну как, Нил Тимофеевич, берем Забоева?

Нил согласно кивает.

— Добро, Забоев. Доложишь своему начальству, что я прошу направить тебя на нашу машину.

— Спасибо, товарищ гвардии лейтенант! Разрешите идти?

— Иди.

Через четверть часа замковый Забоев явился к машине со своим автоматом, шинелью и вещмешком.

Полностью укомплектовавшись, устраиваемся на ночлег. Набросали возле машины хвойных лап побольше, накрыли их брезентом — получилась пружинистая и ароматная постель. Хотя вокруг нашего лесного «табора» неслышно ходят по мягкому моховому ковру часовые, всем водителям приказано спать в машинах.

240 часов вождения.

Едва закончил письмо Коле Баландину, раздалась команда: «К машинам! По местам!»

Тут же выступаем на марш. Прошли километров пять, и комбат (опять злосчастный Румянцев!) при обгоне колонны пехоты завел Федьку Сидорова в глубокий кювет. Дернули Федину машину назад — сорвалась с катков и лопнула гусеница. А немец в это время, услышав рычание наших двигателей, начал вовсю гвоздить тяжелыми по дороге. Колонна продолжала путь, чтобы выйти из-под обстрела, а меня оставили помогать другу.

Когда Сидоров застрял, на нашей машине пристроился пассажиром гвардии майор Каневский, замполит полка, низенький плотный человек с несуразно крупной головой. Лицо его с толстыми губами сильно вытянуто книзу и рублено, как говорится, сплеча. За эту внешность майора однополчане беззлобно называют Лошадевский, а еще — Гвардейский Конь.

Пока Федор с ребятами своими (им взялись помогать Калинин с Забоевым) пыхтели над гусеницей, замполит, молча наблюдающий за их работой, обратил внимание на сержанта с Фединой машины. Тот был без комбинезона. На гимнастерке танкиста поблескивал новый орден и подпрыгивали две медали на залоснившихся, потерявших свой первоначальный цвет ленточках. Каневский задумчиво пыхнул папироской и сказал, как будто ни к кому не обращаясь:

— Вот ведь какая история, товарищи, получается… Вы, конечно, заметили вон того молодого человека, — тут майор показал глазами на сержанта, — который сейчас забивает кувалдой палец, совсем не подозревая о том, что он — герой, что он, может быть, заколачивает один из гвоздей в крышку гроба фюрера, да что там фюрера — всего фашистского рейха и гитлеризма вообще. У вас, я знаю, тоже есть правительственные награды… Да не трясите вы головами, как лошади… — Тут мы едва сдержали улыбки. — Пусть не на груди, но уже есть… в приказах. И никого из вас это уже не удивляет. Но, разрешите, расскажу я вам, как было несколько раньше, когда, например, вручили нам первые наши медали — медали «За оборону Москвы». Бог ты мой! Помню, вылез я из электрички в Загорске и, хотя было морозно и почти темно, распахнул шинель так, чтобы всем встречным была видна моя первая, а потому самая дорогая награда, да прошагал, словно на параде, все восемь верст до расположения своей части чуть не строевым… Вот так, ребятки.

Тут вынужденный перекур кончился, потому что Федя завел двигатель, и обе наши машины пустились во все тяжкие догонять своих.

В конце дня вступили в дело. В какой-то глухой деревушке, что затаилась среди лесов и болот, вовсю бушевал огневой бой. Снаряды рвались густо, сбивая ветки и стряхивая хвою с деревьев, горели высокие ели, а справа от дороги, между пылающих домиков, чадили черным дымом две неподвижные ИСУ-122 из нашего недавнего пополнения. Проскакиваем на скорости деревню и снова выходим на дорогу, круто сворачивающую вправо. В двухстах метрах справа, за мокрым лугом, — лесопосадка, а из-за деревьев выглядывает фасад двухэтажного деревянного дома. Слева — болото (смотреть не хочется!). Впереди — та же посадка из трех-четырех рядов взрослых деревьев. Теперь снаряды летят через нас. Медленно, с предосторожностями продвигаемся по дороге туда, где она пересекает посадку, и останавливаемся под деревьями: дальше все открыто, а место такое, что с дороги не сверни.

В отдалении шевельнулись подозрительно кусты, и нам почудилось какое-то движение — без промедления посылаем туда два осколочных снаряда подряд. Немцы тотчас открыли интенсивный огонь из минометов по дороге и лесопосадке. Судя по силе разрывов, мины падают тяжелые, и стоять на месте у выезда в поле опасно. А взрывы крякают и слева, и справа, так что содрогается дорога под нами. Она прочная, на полметра поднята над болотом, но такая узкая, что, пятясь по ней задом, есть все шансы засесть. Грянул особенно близкий взрыв, нам заложило уши. Каневский, сидевший смирно на днище позади Калинина, быстренько втиснулся под люльку и, выставив из-под нее голову, бодро спросил Нилову спину:

— Нил Тимофеевич, как ваше самочувствие?

Нил, прильнувший к триплексу, пробурчал что-то не оборачиваясь. Стараясь не расхохотаться и поеживаясь от возбуждения, вызванного грозящей опасностью, вылезаю наружу, чтобы помочь водителю. Став на дороге перед Ниловым люком, начинаю подавать ему команды условными жестами. Машина, осторожно шлепая гусеницами, медленно отползает назад.

Пока пятились к развилке, прибежал из двухэтажного здания офицер, заругался:

— Что вы тут разъездились? Только огонь на штаб привлекаете!

Отчасти он был прав, и мы поставили машину в лесу, возле самой деревни, рядом с передовой.

Обстрел еще долго не прекращался, но хозвзводовцы все-таки в ранних сумерках доставили нам к ужину обед, да еще и с трофейным спиртом для аппетита (по 50 граммов на человека). «Не бойтесь, — сказали, — проверен!» Но это было заметно и так.

В лесочке этом и заночевали, но спать немец не дал: всю ночь швырялся снарядами и минами.

Рассвет наступил холодный, с белым инеем на полегших травах и тяжелым, густым туманом в низких местах. Чуть развиднелось — вперед. Фриц, накопивший богатый опыт по «выравниванию линии фронта», среди ночи заранее драпанул.

На одной из остановок (а задержки случались часто из-за отвратительной дороги, трудной даже для гусеничных машин) наш отважный экспедитор гвардии сержант Павлов притащил на нашу машину целую пачку газет и писем. Мне сразу пять (!): из Фастова, Загорска, Калинина, из старого полка, а также из Москвы с сообщением об однокласснице Мусе Берлин, которая уже стала заправским военным шофером. Письма эти не сгорели вчера только чудом, так как кирзовая сумка Павлова осталась лежать на броне ИСУ-122, когда самоходку немцы неожиданно подожгли из засады. Сержант и автоматчики едва успели спрыгнуть с машины и отползти в сторону.

Несмотря на похвальное усердие фрица в отступлении, в 14 часов мы его все же настигли. Противник успел занять удобную позицию за речкой, на которой поблизости имелся лишь единственный пригодный для форсирования брод. Что впереди — мешала видеть густая прибрежная растительность на той стороне. Переправа оказалась легкой: мелкий брод с каменистым дном небольшая колонна из пяти самоходок во главе с ИС-2 преодолела быстро и почти без помех. Сразу за переправой перед нами открылся широкий луг с обступившим его с трех сторон таинственно молчащим лесом. Лес, слева и справа густой, изукрашенный разноцветной осенней листвой, а прямо по ходу — хвойный, редкий, с упавшими или наклонившимися в разные стороны деревьями.

Не останавливаясь, увеличиваем дистанцию между машинами до 50–70 метров и устремляемся вперед по дороге, которая пересекает луг наискось справа налево и теряется затем в лесу. Все по-прежнему тихо, но метрах в трехстах от берега вдруг вспыхнул головной танк и через минуту взорвался. Башня его свалилась влево в траву. За дымом и пламенем никто из нашей машины не видел, спасся ли экипаж. ИСУ рассредоточились по лощине над рекой и, прикрываясь кустарником, развернулись лбом к противнику. Снаряды и мины сыпались дождем на оба берега реки и особенно на брод. Но немцы хватились поздно.