Легионер. Книга первая - Вячеслав Александрович Каликинский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Ландсберг послушно наклонился, сверкнул глазами на санитаров. Те неохотно отступили подальше. А Печонкин цепко ухватил Карла на руку:
– Попросите Христом-богом, чтобы вам Ефимку в прислужники заместо меня дали. Он из нашего, из поварского отделения. Трижды в каторге бывал, и бессрочную имеет. Оставили его здесь из жалости да за неспособность каторжные уроки исполнять. Пальцы на руках Ефимий проиграл – кроме трех на правой, те ему креститься оставили, да на левой большой и указательный. И на ногах култышки – это он в бегах поморозил, в Сибири где-то. Он вас всему научит, только допрежь уговориться с ним следует. Он человек сурьезный, просто так в прислужники не пойдет. А вы ему передайте: Василий, мол, перед смертью велел! Должок за Ефимкой числится. Начнет ерепениться – передайте, что с того свету являться ему буду! Не посмеет отказать, пойдет! Только водочкой вы его, барин, время от времени балуйте. Чашечку за раз, не больше – чтоб никто не заметил. Скажите приставникам, мол, грамоте учить его желаете – чтобы разрешили ему дольше у вас бывать…
От своей выдумки Печонкин даже повеселел, ожил, голубые глаза заблестели. Он продолжал высчитывать:
– Подержат вас тут до осени, полагаю, не меньше. Это уж как водится – пока судебный приговор в начальстве на инстанциях рассматривать будут, пока этап соберут. Этого времени вам с Ефимием за глаза хватит, чтобы каторжанскую науку изучить. Ну а водочку сами знаете, как добывать. Братца своего попросите, чтобы деньжонок подбросил – на дорогу этапную. Чай, родной человек, не откажет…
Ландсберг открыл было рот, чтобы поправить: не осенью, а через две недели этап у него – но тут же передумал, закрыл рот. Ни к чему расстраивать умирающего. А Печонкин вдруг дернулся, заскрежетал зубами от невыносимой боли, вновь вцепившейся в его истерзанное тело. Успел показать глазами на склянку с нашатырем:
– Ежели… в беспамятство впаду… нюхать давайте, в рот заливайте этот самый нашатырь… Закончить наказ вам хочу… боюсь не успеть…
Однако сумел пересилить боль, с неожиданной силой сжал руку Ландсберга.
– Ефимке скажите, Карл Христофорыч: если кочевряжиться станет – с того света прокляну! Ночами приходить стану! Он ведь мой должник вечный, так-то получилось. За что – говорить не буду, но долг сурьезный. Сделаете, ваша милость?
– Василий, а ты знаешь, что меня Барином окрестили?
– Не знал я про то, ваш-бродь. Окрестили, стало быть?
– Я же за тебя Вася-Василек, двух мерзавцев на месте убил. Да еще двое, сказывают, тут очереди своей на тот свет дожидаются. Говорят, и калеками несколько человек останутся… Вот и «окрестили» меня. Так что знай: обидчикам твоим я за тебя отомстил!
– Не знаю я, ваш-бродь, хорошо это или плохо? Христос-то, слышно, смирению учит!
– А мои предки, Вася, тевтонами звались. И полагали, что только смертью за смерть платить надобно. Легче им было умирать, если враг тоже погибал. У русских ведь тоже поговорка есть – знаешь? «Око за око, зуб за зуб».
– Все одно грех, – глаза Печонкина построжели, подернулись поволокой. Он помолчал, потом неожиданно заговорил о другом. – Замок-то наш тюремный – не простой, Карл Христофорыч, слыхали? Семь башен на ем, и только на двух из них – ангелы с крестами. Видели, небось?
– Видел, Василий – так что из того? Ангелами и серафимами многие здания в Петербурге увенчаны, – успокаивающе говорил Ландсберг, гладя Василия по шершавой, пышущей жаром ладони. – И для красоты, и для напоминания людям о Царствии Небесном…
– Да… Вы умный, Карл Христофорыч… А знаете ли, отчего это башен у нашего тюремного замка семь, а ангелов только двое?
– Право, не знаю, Василий…
– А я вот знаю! Люди сказывали, что раньше ангелов тоже семеро было – еще допреж того, как замок наш тюрьмою стал. Семь! А потом пятеро не выдержали людских страданий и улетели отсель. По одному, говорят, к престолу Божьему улетали – просить за невинно осужденных – их ведь, невинных, здесь завсегда хватало! Вы не смейтесь, ваш-бродь, точно вам говорю! На тех башнях, которые без ангелов остались, и посейчас следы видны. Люди своими глазами видели – кровельщики, которых крышу чинить посылают.
– Я и не смеюсь, дружок, что ты! – ласково улыбнулся Ландсберг умирающему. – Отчего же двое ангелов остались? Не улетели, как прочие?
– Нельзя ангелам совсем наше узилище покидать! Один ангел, из остатних, сказывают, очень к людям добр. Нескольких арестантов уже освободил, по страстным субботам. Вот второй и приставлен к нему, чтобы следить и кого не следовает, из замка не выпущать.
– Как же тот ангел арестантов освободил? Он же каменный, Вася!
– Очень даже просто. На Рождество и Пасху ангелы слетают со своих башен и являются во сне людям – к невинно осужденным, и тем, кто горячею молитвой грехи свои искупил. От родных вести во сне приносят, благословляют… Одного осужденного невинно наутро, сказывают, казнить были должны. Но ангел крылом махнул – и тюремщики уснули. Тогда ангел с крыши слетел и крестом к решеткам прикоснулся – и рассыпались все решетки. Вывел он арестанта из замка – а наутро и царский указ подоспел об отмене казни.
– Куда ж ангелы забирают освобожденных ими, Василий? На небо?
– На небо живых людей нельзя, особенно грешников. Люди сказывают, что ангелы уводят тех арестантов в пустыни и места безлюдные, дикие. Чтоб те замаливали свои и людские грехи, пока их черед не придет.
– Что ж, красивая легенда, Василий, – кивнул Ландсберг, подумав про себя, что доброта ангелов оборачивается для освобожденных арестантов иной тюрьмой, одиночной.
– Сие не легенда, а чистая правда, ваш-бродь, – покачал головой умирающий. – Вот видели, ваш-бродь, что один ангел, который перед глазами всяк входящего в замок, еле-еле, кажется, крест держит? Мнится: вот-вот уронит?
– Видел, – с сомнением припомнил Ландсберг.
– Крест сей тяжелеет от грехов всех входящих в замок, – зашептал совсем тихо Печонкин. – И однажды, люди сказывают, не выдержит ангел этакой тяжести и уронит крест. Тогда и стены Литовского замка рухнут! Погибнут тут все… В живых лишь невинные останутся.
– Нескоро, наверное, это случится, друг мой Василий.
– Нескоро, ваш-бродь, – согласился с ним Печонкин. Судорога боли вновь выгнула его тело. Было видно, что последние силы покидают умирающего. Когда боль немного отступила, он зашептал совсем тихо – так, что Ландсберг, чтобы расслышать, вынужден был низко пригнуться:
– Вам… не… дождаться, ваше бла… Моих мучителей вы порешили, а все равно грех.
