Хроники железных драконов (сборник) - Майкл Суэнвик

– И никакой ты ей не брат. А теперь расскажи, как ты с ней встретился.

Слушая Вилла, Матушка Григ промокала слезы бумажным носовым платком.

– А теперь послушай меня ты, – сказала она, когда рассказ был закончен.

У нее на коленях Эсме опрокинулась на спину и беспечно улыбалась, старушка гладила ее по щеке.

– Я родилась в Гробосвечной Пустоши, деревне, ничем не примечательной, кроме того, что на ней лежало проклятие. Или мне так просто казалось, потому что все там шло пропадом. Отец мой умер, а мать куда-то сбежала, когда я была еще совсем крошечной. Так что растили меня всем миром, как у нас говорят. Меня передавали из дома в дом, сквозь нескончаемый строй недолгих сестричек, братьев, мучителей, защитников и друзей. Когда я подросла, кто-то из них стал мужем или любовником, и они тоже были недолгими. Все текло, просыпалось сквозь пальцы: предприятия лопались, трубы тоже, кредиторы забирали мебель. Моей единственной надеждой были мои дети. Какими милыми они были, какими хорошими! Я любила их каждой частичкой своего существа. Ну и как же, ты думаешь, они мне отплатили?

– Я не знаю.

– Эти маленькие ублюдки выросли. Выросли, повыходили замуж и переженились – и все разъехались. А поскольку их отцы, все пятеро, ушли на болота и сгинули – но это другая история, и вряд ли ты ее когда-нибудь услышишь, – я снова осталась одна, слишком старая, чтобы родить еще одного ребенка, хотя и очень его хотела… Я была настолько глупа, что купила черного козла, позолотила ему рога и глубокой ночью завела его в трясинистые дебри, к омуту, где часто топились. Ровно в полночь я столкнула козла в этот омут и держала его под водой, пока он не затих; так genius loci[20] принял мою жертву, и я молила этого всесильного духа даровать мне одного-единственного ребенка. В страстном своем желании я подняла такой отчаянный вой, что сбежал бы в страхе и саблезубый волк. – Матушка Григ на секунду замолкла. – Слушай внимательно, юноша, потом может быть проверка.

– Я все время слушаю внимательно.

– Ну и прекрасно. С первыми лучами встающего солнца тростники зашуршали, и на поляну вышла очаровательная девочка – вот эта самая девочка. – Она пощекотала Эсме, та с хохотом отбивалась. – Она не знала, кто она и откуда, и начисто забыла свое имя, что случилось с ней, можно не сомневаться, далеко не первый раз, так что я назвала ее Ирия. Ты помнишь хоть что-нибудь из этого, малышка?

– Я не помню ничего, – сказала Эсме. – Ничего и никогда. Поэтому мне всегда весело.

– Она продала свою память не кому иному, как…

– Тихо, – оборвала его Матушка Григ. – Я же говорила, что ты не слишком умен. Никогда не поминай никого из Семерых, если ты не под открытым небом. – Она снова принялась орудовать гребенкой. – Она была точно такая же, как сейчас, каждый восход был первым в ее жизни, каждый вечер радовал ее нежданным появлением луны. В ней было для меня все, весь мир.

– Так, значит, она ваша, – подытожил Вилл и почувствовал неожиданный укол сожаления.

– Да ты взгляни на меня повнимательнее, я же умру не сегодня завтра. Нет, так просто тебе от нее не отделаться. Так на чем же я остановилась? Ах да. Десять или двадцать лет я была безмерно счастлива. Ведь чего другого может желать мамаша? Но постепенно соседи начали роптать. Им все время не везло. Коровы переставали доиться, в подвалах выступала вода, один неурожай шел за другим, расплодилось невиданное множество мышей. Сыновей забирали в армию, незамужние дочки брюхатели, их папаши валились в подвал и ломали ноги. У холодильников отказывали насосы, а запасных частей, чтобы их починить, нигде уже не было – старая марка. Как-то ночью все пугала в деревне разом вспыхнули и сгорели. И подозрения добрых соседушек сошлись на моем ребенке. Поэтому они сожгли мой дом и прогнали меня из Гробосвечной Пустоши, одну-одинешеньку, без гроша в кармане и без какой-нибудь надежды на пристанище. Ирия со всегдашним ее везением тем самым утром ушла на болото и так пропустила свое собственное линчевание. И я никогда ее больше не видела – до, как теперь оказывается, этих последних дней.

– Наверное, у вас было разбито сердце.

– До чего же тонко ты подмечаешь очевидные вещи. Но в кузнице бед куется мудрость, через боль и страдание я постепенно осознала, что эта утрата совсем не проклятие, павшее на меня и мою деревню, а просто так устроен мир. Ну и быть по сему. Будь весь мир в моей власти, единственное, что я бы в нем изменила, – это вернула бы Эсме-Ирии утраченную ею память.

– Я не хочу, – надула губки Эсме.

– Дурочка. Если ты ничего не помнишь, ничему и не научишься. Ну, может быть, как потрошить рыбу или работать с газовым хроматографом, но уж никак не вещам действительно важным. Когда за тобою придет смерть, она задаст тебе три вопроса, и ни один из них не будет никоим образом связан ни с рыбьими кишками, ни со временем задержки образца.

– Я никогда не умру.

– Никогда, моя милая, – это очень долго. Когда-нибудь завершится древняя война между Океаном и Сушей и Луна вернется в утробу своей матери. Так что же, ты и это переживешь? – Матушка Григ взяла свою сумочку и начала в ней копаться. – Конечно, если ты и вправду никогда не умрешь, эта твоя блаженная забывчивость просто незаменима. – Она принялась обшаривать сумку по второму разу. – Только никто ведь не живет вечно, и ты не будешь. – Ее рука извлекла из сумочки какой-то маленький предмет. – Видишь это кольцо? Его сделал мне Гинарр Гномсбастард в благодарность за некую услугу. Ты можешь прочитать надпись, которая на нем внутри?

Эсме откинула с лица прядь волос и прищурилась.

– Могу, только я не знаю, что это значит.

– Memento mori. Это обозначает «не забудь умереть»[21]. Это один из пунктов перечня того, что ты должен сделать, и, если ты этого еще не сделал, твоя жизнь была неполна. Надень это кольцо себе на палец. Я прошептала над ним свое имя, когда серебро еще не застыло. Носи его постоянно, и, когда я умру, что бы другое ты ни забывала, меня ты будешь помнить.

– А оно не заставит меня взрослеть?

– Нет, маленькая. Это можешь сделать только ты сама.

– Оно не золотое, – критически отметила Эсме.

– Нет, это серебро. Серебро – самый колдовской металл, оно принимает заклинания куда легче, чем золото, да и удерживает их лучше. Оно проводит электричество почти так же хорошо, как золото, а так как точка плавления у него выше, оно применяется в электронике гораздо шире. Да к тому же оно и дешевле.

– Я умею ремонтировать электронику.

– Уж в этом-то я не сомневаюсь. Ладно, кончаю тебя мучить. Иди играй. – Она шлепнула девочку по задику и проследила взглядом, как та убегает. А потом повернулась к Виллу. – Твои руки кровоточат от бесчисленных ран.

Вилл недоуменно посмотрел на свои руки.

– Это метафора, идиот. Раны – это твои воспоминания, а кровь – это боль, причиняемая ими тебе. Вы с этой девочкой подобны Бенжамену и Молли Делл[22]. Она все забывает, а ты все помнишь. И то и другое ненормально. И неразумно. Ты, юноша, должен научиться более легкому отношению к жизни, а то ведь эти метафорические кровопускания доведут тебя до самой настоящей смерти.

Ехидный ответ прямо крутился у Вилла на кончике языка, но он постарался его проглотить. Ему не раз доводилось иметь дело с такими старухами, и споры никогда ничему не помогали. И если уж хочется сказать: шла бы ты, мол, подальше – лучше сделать это со всем возможным тактом.

– Спасибо за совет, – выдавил он из себя и встал. – А теперь мне нужно идти, дела еще всякие.

Хотя тропинка была вроде довольно длинная, три не слишком размашистых шага вынесли его наружу. После полумрака палатки солнечный свет показался ему нестерпимо резким, заставил зажмуриться. Двое канареечных схватили его за руки.

– Мусорный наряд, – сказал один из них.

Вилла уже раз отправляли на такую работу; и в мыслях не имея сопротивляться, он прошел вместе с ними к служебному фургончику. Фургончик протарахтел через сектор «Ж», выехал из лагеря, а когда палатки почти уже исчезли вдали, притормозил и замер. Совершенно неожиданно один из солдат надернул ему на голову кожаный мешок, а другой с привычной ловкостью опоясал его веревкой, так что руки оказались прижатыми к телу.

– Эй, что это вы?

– Не вырывайся, а то придется сделать тебе больно.

Машина дернулась, клацнула передачей и стала набирать скорость. Вскоре появилось ощущение, что она взбирается по не слишком крутому склону. В ближних окрестностях лагеря «Оберон» был один-единственный холм, довольно плюгавый, с лысой верхушкой, где стоял старинный особняк, реквизированный комендантом под свою контору. Машина остановилась; так ничего и не видевшего Вилла тычками провели по каким-то коридорам, где пахло вроде как кошками, но больше всего рептилиями, словно в этом доме кишмя кишели жабы.