Хроники железных драконов (сборник) - Майкл Суэнвик

Но та была безутешна.

– Она умерла, – всхлипывала Эсме, лежа у Вилла на руках. – Грит умерла.

Все попытки Вилла укачать ее, успокоить ни к чему не приводили.

– Я помню ее! – настаивала девочка. – Теперь уже помню.

– Это хорошо. – Вилл отчаянно подыскивал верные слова. – Это всегда хорошо помнить людей, для тебя дорогих. Но не нужно так уж сильно расстраиваться – она прожила долгую, плодотворную жизнь.

– Нет! – отчаянно вскрикнула Эсме. – Ты ничего, ничегошеньки не понимаешь. Грит была моей дочкой.

– Что?

– Она была моя сладкая, моя младшенькая, мой свет в окошке. О, моя маленькая Гритхен! Она принесла мне в своем маленьком кулачке пучок одуванчиков. Проклятая память! Проклятая ответственность! Проклятое время! – Эсме сорвала с пальца серебряное колечко и яростно его отшвырнула. – Теперь я помню главную причину, почему я продала свой возраст.

Обитатели сектора «Ж» почтили смерть Матушки Грит традиционными ритуалами. На лбу у нее вырезали три священные руны. Затем вспороли ей живот, чтобы прочесть и истолковать ее внутренности. За неимением положенного тура принесли в жертву бродячую собаку. Затем возложили тело на помост и поставили помост на подпорки из длинных шестов, чтобы приманить священных пожирателей, стервятников. Санитарные инспекторы лагеря попытались было убрать это вопиющее безобразие, последовал спор, быстро переросший в мятеж, который захлестнул весь лагерь и бушевал трое суток.

А завершился он тем, что всех их загрузили в вагоны и увезли из лагеря. В далекую Вавилонию, объяснили социальные работники, в Малую Фейри[27], где они будут строить для себя новую жизнь. Только никто им не верил. Все, что лагерники знали про Вавилонию, – это что улицы ее столицы сплошь вымощены золотом, а зиккураты касаются неба. Но в одном они были точно уверены: в месте вроде этого никто из деревенских никогда не сумеет толком устроиться. Не было даже уверенности, что они вообще там выживут. А потому они торжественно поклялись всегда, при любых условиях держаться вместе, чтобы непременно прийти друг другу на помощь при грядущих, непостижных разуму бедах. Вилл вместе со всеми другими промямлил эту клятву, хотя и не верил в ней ни единому слову.

Подали к посадке поезд. «Канарейки» с длинными палками в руках стояли на бочках по наружную сторону от коридоров, кое-как сооруженных из загородок для скота, и без особых церемоний загоняли беженцев в вагоны. Вилл шел вместе с галдящей беспокойной толпой, крепко держа Эсме за руку, чтобы их, упаси все боги, не разделили.

После смерти Матушки Грит Вилл все время думал – о ней, о коменданте, о карлике и его пророчестве. Теперь все становилось на место. Все эти разрозненные события, чередой прошедшие через его жизнь, составляли, по сути, единое целое, и это целое – не что иное, как жестокий белый свет правосудия, пробившийся из безжалостного суда бытия. Добрые страдали, жестокие несли кару. Теперь он осознал, что свободен совершать поступки, ничуть не ища им оправдания. Так, конечно же, было гораздо проще. И теперь перед ним стояла цель. Он направлялся в Вавилон, и хотя было совершенно не ясно, что там будет и как, главное не подлежало сомнению: они с лихвой заплатят за все, им пережитое.

Аз есмь ваша война, думал он, я иду прямо к вам.

6

По пути через Малую Фейри

Такого понятия, как «время», не было. Мир замер и завис, словно муха в янтаре, в некой среде, безвоздушной и незыблемой, как гранит. Затем с еле слышным неизреченным толчком первого атома, прорывающегося в бытие, перрон начал медленно отползать назад. Цепочка фонарей распадалась на части, которые одна за другой убегали назад, в прошлое. Исчез из виду вокзал, проплыл, все ускоряясь, плот из хлипких деревянных домиков, и вот уже поезд, быстрый, как шхуна на глади вод, прорезает прямую, без извивов, борозду в золотящихся зрелой пшеницей полях Малой Фейри.

Вверх-вниз, словно волны в океане, колыхались телефонные провода. Если верить всем сказкам, в этой стране лошади ели плоть, а мыши грызли железо; она казалась слишком пустынной для изобилия чудес, о которых недавние обитатели лагеря «Оберон» прожужжали друг другу все уши.

Вагон, из окна которого смотрел Вилл, был забит свыше всяких возможностей. Сидевшая напротив девушка-коза то и дело стукалась с ним коленями и держала подбородок так высоко, что сидевшей рядом русалке было впору расчесать ее реденькую бородку, при этом она деликатно пощипывала букет маргариток, один лепесток за другим, гадая на какого-нибудь будущего мужа, или поклонника, или шустрого любовника, тихонько стучащего ночью в окно. Людоед, весивший фунтов четыреста с лишним, в голубом пиджаке, который был ему мал размера на три, втиснулся рядом с Виллом, засунул на манер кружевного платочка в свой нагрудный карман обкусанный бутерброд и тут же заснул. С его длинного, одинокого, грязновато-желтого клыка ритмично падали капли слюны. Были здесь и другие. В восьмиместном, по идее, купе перемешались, как части головоломки, импы и динтеры, гномы и огневые поскакунчики, домовые и феи.

– Мы уже приехали? – спросила Эсме.

– Нет еще. Да ты спи, маленькая, спи.

А вонь тут стояла – хоть топор вешай: дичайшая смесь вавилонского табака, неделю не мытых подмышек, рисовой пудры, гниющих фруктов, корицы, забитого туалета, скуки и черной тоски, а окно, дергай не дергай, никак не хотело открываться. Вилл отвлекался от всей этой неописуемости, глядя в окно на проплывавшие мимо равнины. Безупречно гладкие, без единой зацепки для глаза, они гипнотизировали, навевали сон. И такими, говорили ему еще в лагере, они и будут всю дорогу, пока не начнется Большая Фейри. (Но если он чему-нибудь и научился в этом лагере, так это не верить ничему, что рассказывают.) Однажды с наружной стороны долгого, многомильного поворота он вроде бы увидел вдали Вавилон, вернее, Вавилонскую башню, которая нагло располосовала безупречную чистоту небес. Но у него оставались сомнения, потому что башня была слишком уж большой, слишком уж высокой, слишком уж как-то легко заметной. Ее стены и окна вторили цветом небу. Затем вагоны с клацаньем повернули, и башня, если это и вправду была она, пропала из виду.

Но внутренним зрением он все еще видел тень этого невероятного шпиля, ометающую равнину быстрее любого поезда, неуклонно, как стрелка часов.

Без всякого желания Вилла его рука поднялась и написала на стекле:

!ИГЕБ

Но Вилл не обратил на это внимания, он все смотрел и смотрел на бескрайнюю равнину, чувствуя себя крошечным и никчемным и постепенно возбуждаясь. Страх мешался у него с желанием. С каждой оставленной позади милей он испытывал все большую пустоту, нарастающее напряжение, щемящее желание быть переписанным наново, бывшее настолько сильным, что почти что стало молитвой: Великий Вавилон, матерь всех городов, прими меня, поглоти меня, раствори меня, преобрази меня. На этот, только этот единственный случай пусть один плюс один не равняется двум. Переделай меня в кого-то другого. Сделай этого другого всем, чем я лишь хотел быть. Во имя секиры и лабриса[28], аминь.

Любые молитвы опасны. Их либо услышат, либо не услышат, и это еще вопрос, о каком из исходов придется больше жалеть. Но в то же время они были необходимы, потому что сулили хоть какой-то выход из невыносимого настоящего. В деревне был один жестянщик, который сорвал в лотерее крупный куш. На первую треть выигрыша он купил себе жену. Вторая треть ушла этой стерве, чтобы дала развод. На последнюю треть он пьянкой загнал себя в могилу. Как-то незадолго до конца он столкнулся с Виллом в двух шагах от трактира, отшатнулся к стенке и ополз на землю. Глядя вверх, он блаженно улыбнулся и подмигнул.

– Почти уже там, – сказал он Виллу. – Приму на грудь еще пару стаканов, и дело с концом.

Виллова рука опять поднялась. На этот раз она написала:

!!!ЙАВАД – ТУДИ ИНО

Из плетеной корзины, стоявшей посредине, высунулась рука Эсме, высунулась и дернула Вилла за штанину.

– Мы хоть когда-нибудь доедем?

– Когда-нибудь, – ответил Вилл. – Не вчера и не позавчера, а пока что и не сегодня. Я разбужу тебя, когда будет что-нибудь, на что можно будет посмотреть.

– Я хочу пить, – капризно заявила Эсме.

– Сейчас схожу поищу.

– Я хочу шипучки. «Айрн-брю».

– Ладно, посмотрим, что можно сделать.

Вилл зевнул, потянулся и встал; сидевшие на одной с ним полке тут же расширились и полностью заняли все место. Бормоча извинения, он кое-как выбрался из купе и пошел по проходу.

Здесь было жарко и душно, перестук колес нагонял сон. Постепенно Вилл стал на ходу задремывать, а потом даже увидел сон, настолько четкий и выпуклый, что он не мог быть ничем иным, кроме как самым настоящим ясновидением. В этом сне он совершенно не ощущал себя, а потому наблюдал происходящее словно со стороны, с отстраненным бесстрастием, достойным самой Богини. Увидь сейчас он ту девушку-козу, как она догоняет его, вытаскивает из сумочки нож и с размаха втыкает ему в шею, он бы, наверное, подумал: вот покушение на убийство. Вполне вероятно, что жертва умрет.