Отец шатунов. Жизнь Юрия Мамлеева до гроба и после - Эдуард Лукоянов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Мамлеев был метафизическим шахидом.
Я сам не понял, почему я это сказал и зачем, но публика оживилась: кто-то вздрогнул, кто-то засмеялся – скорее невротически, чем от души. Чтобы разобраться в том, что я только что сказал, я повторил:
– Повторю: Мамлеев был не кем иным, как метафизическим шахидом. Цок!
Теперь я удивился уже не столько своей причудливой мысли, сколько тому, что издал цоканье. Никогда прежде не замечал я за собой подобной привычки и даже не мог понять, что именно издало в моем рту столь неприятный звук, прошедший через провода микрофона и вышедший через колонки, которые эхом разнесли это «цок» по всему залу, где когда-то танцевала Наташа Ростова.
– Юрий, цок! Мамлеев, цок! – все говорил и цокал я, – был человек, цок! героический. Вся его жизнь, цок! была героическим подвигом, цок! Его подвиг, цок! заключался в том, цок! что он просто присутствовал, цок! в этом мире, который не был предназначен для его, цок! существования… цок! В Мамлееве, цок! каждый видит свое, цок! Карлик видит в нем карлика, цок! титан видит в нем, цок! титана, православный, цок! православного, сатанист – сатаниста, цок! Мамлеева, цок! лично очень легко представить себе, цок! с повязкой, цок! на голове, цок! на которой написана шахада, цок!
Дальше меня понесло в какие-то совершенно экстремистские дали, поход в которые я уже и не вспомню, потому что все мысли мои посвящены этому сюрреалистическому цоканью и его происхождению. С того дня минул уж год, я обошел многих врачей – всех доступных невропатологов, психиатров и психологов, – но все они лишь разводили руками в недоумении. Все специалисты как один говорили, что мне нужны лишь тишина и покой, смена обстановки и хороший сон. Я пил всевозможные таблетки и отвары, я уехал на месяц в горы, где ничто не тревожило мой слух, кроме шепота трав и стрекота зайца, а спал я как убитый под нездешними звездами, которые никогда прежде не видел такими многочисленными и спокойными. Ничто мне не помогло.
Ни стоматолог, ни ЛОР не обнаружили в моей ротовой полости никаких аномалий, однако последний из посещенных мной врачей всерьез обеспокоился моим состоянием. Он сказал: с этим надо что-то делать, иначе ты процокаешь всю жизнь, а может, даже после смерти голова твоя, уже лишенная духа, продолжит все так же цокать, тем самым тревожа других мертвецов на погосте, где закончатся твои мирские дела. «Поэтому я бы на твоем месте предпочел кремацию», – заключил он и на всякий случай перекрестился.
Приложение. У Горичевой
Изрядно одутловатый и даже опухший от нехватки сна и питания Анцетонов провалился в поезд, только прибывший на станцию Сен-Дени. На второй месяц жизни в предместьях Парижа его начало пугать смешение французской, арабской, берберской и иной, попросту неразличимой человеческой речи. От мужского, женского, фермерского и рабочего многоголосия он укрылся наушниками, в которых басовитый голос утробно декламировал и полупел: «А по граду Сарь ходит псарь-косарь. Подымает косу босу, как собачью плеть. Ей в земле с того покосу долго не истлеть». Певца этого Анцетонов не раз видел своими глазами: впечатляющее двухсоткилограммовое тело его было непременно облачено в рясу опричника, на которую ушло метров десять черной мешковины, а рыжая косматая борода вечно торчала в разные стороны замысловатыми веревками. К горлу пассажира парижского метрополитена подступил печальный ком осознания того, что он заметно пережил этого могучего безумца, который теперь пел о псаре-косаре прямо в его бессонную голову.
Оглядываться по сторонам Анцетонов давно отучился. Вместо этого он нырнул глазами в открытую почти наугад книгу – мягкая обложка, офисная бумага, по-русски крупные буквы русских слов:
Юрий Мамлеев и каждый, кто вслед за ним станет играть с пограничным, обречен считаться и графоманом, и классиком. Ибо что есть «метафизический реализм»? Пирамида. Мистическая и загадочная, как в Египте. Вульгарная и шулерская, как АО «МММ»[472].
Это был только лишь эпиграф, но его Анцетонов перечитал пять или шесть раз, дивясь тому, как ясно изложены в этом абзаце мысли, которые он долго мыслил и чувствовал, так и не сумев их сформулировать. «Только мы Царя не знаем, не хотим и не желаем, и встречаем долгим лаем, как и встарь», – допевал будто из совсем другой, настоящей жизни Олег Фомин-Шахов. «Или его звали Шаховский?» – подумал Анцетонов.
В задумчивости он поднял глаза и рассеянно взглянул на сидевшего напротив араба неопределенного возраста – то ли ребенок, то ли подросток, то ли такой же человек, как Анцетонов, почти что средних лет. Поежившись от неудовольствия, он возвратился к чтению:
В этих словах Сергея Шаргунова в концентрированном виде содержится изумление и одновременно недоумение, которые постоянно сопровождают мамлеевского читателя – как благодарно всматривающегося в каждую его букву, так и расположенного скептически.
Сейчас, когда, по-видимому, весь корпус текстов Юрия Мамлеева выложен на стол (осенью 2022 года был опубликован ранее не издававшийся роман из начала 2000-х – «Скитания»), вроде бы пора взвесить все его наследие и вынести окончательное суждение по поводу его места в русской литературе. Но возможно ли это?
И да и нет.
Литературная канонизация – это самое настоящее эхо евгеники и соответствующих способов мышления. По каким критериям мы измеряем чистоту и ценность того или иного художественного произведения? Что в обширном корпусе мамлеевских текстов считать значимым, а что – несущественным?
Не нужно проводить специального исследования, чтобы выяснить, какую книгу Мамлеева считают самой «ценной» большинство его читателей. Безусловно, ею будут «Шатуны». Но что, если дебютный роман Юрия Витальевича – всего лишь бренд, ловкий маркетинговый ход, а «настоящий» Мамлеев – это Мамлеев-фантаст («Блуждающее время»), Мамлеев-антиутопист («После конца»), Мамлеев-утопист («Россия Вечная»), Мамлеев-сатирик («Вселенские истории»)? Здесь мы неминуемо угодим в ловушку, которую я стремился обезвредить всей этой книгой, подошедшей к финалу.
Дело в том, что самой распространенной ошибкой в случае Мамлеева является восприятие его как автора одной великой книги и множества не столь выдающихся произведений. На самом же деле я уверен, что вся библиография Юрия Витальевича, включая прозу, стихи, пьесы и философские трактаты, – это один большой текст с одной ключевой мыслью, по-разному развитой.
Эту мысль интуитивно чувствуют
