Отец шатунов. Жизнь Юрия Мамлеева до гроба и после - Эдуард Лукоянов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Блядь, – не поверил увиденному Анцетонов.
– Блад, блад, – закивал, улыбаясь, его сосед.
Куда деваться? Пересесть? Могут понять неправильно и внести в черные списки. Ничего не предпринимать? Тоже страшно. Анцетонову показалось, что он вдруг, в одночасье, безо всяких предупреждений очутился в самом настоящем аду. Сердце быстро застучало где-то внизу пустого живота, на лбу проступил холодный, но не мокрый пот.
Анцетонову давно наскучило проваливаться в ад.
Эту свою усталость он обыкновенно связывал с общей своей усталостью от культуры, рожденной, как ему казалось, в эпоху Просвещения, когда вместо идеала начал демонстрироваться порок в самых крайних своих проявлениях. У прежних мастеров на одно изображение ада приходился десяток картин рая, остававшегося, впрочем, в сферах недостижимых. Обретя, как им казалось, подобие рая на земле, люди принялись упиваться адом, в образах его видя не дьявольские лики, но самих себя. Ничуть того не смущаясь, поскольку вместе с бесами поглупело само человечество. Так, по крайней мере, казалось Анцетонову в минуты приступов человеконенавистничества, продиктованного прежде всего ненавистью и отвращением к себе. Со временем он даже убедил себя в том, будто это его собственные, а не где-то вычитанные измышления. «Мальдорор мертв, мертв, мертв», – пищало тем временем в ушах подтверждение его псевдоанцетоновских мыслей.
Уместно ли сравнивать Мамлеева и Лотреамона, как это уже делали – и не раз? Чтобы понять это, стоит переформулировать вопрос: происходит ли в мамлеевской прозе знаменитая встреча зонтика и швейной машинки?
– Блад. – Африканец, широко улыбаясь, ткнул пальцем в мизантропическое плечо Анцетонова.
Тот сделал музыку погромче и уткнулся в книжку:
«Мамлеев воплотился в жизнь», – говорят порой по тому или иному поводу.
Нет! Отнюдь.
Мамлеев ни во что не воплощался, он всегда присутствовал на границе между бытием и небытием. Юрий Витальевич Мамлеев – это лишь одно из множества воплощений Мамлеева, некой сущности, которая приходит в мир, чтобы показать, насколько дырчато мировое пространство и насколько плохо держатся на нитках заплатки, прикрывающие эту дырчатость. Рваность, отрывистость, сумбурность, невозможность рассказать связную историю – в самых заметных свойствах мамлеевского письма отражены наиболее заметные и неприглядные стороны бытия как оно есть – такого же рваного и притворяющегося целостным, чтобы мы могли не лишиться того, что ошибочно называем «рассудком».
Поезд тряхнуло. «Бомба, взрыв!» – охватило Анцетонова паническое озарение. Телефон его коротко завибрировал в кармане. Ужас от этой краткой вибрации оказался сильнее страха перед гибелью в теракте, но Анцетонов все же открыл сообщение: «Зацени, если не слышал еще». К сообщению прилагалась ссылка – музыкальный альбом немецкой группы Durbatuluk, на обложке которого была нарисована подчеркнуто русская старушка. Пластинка называлась Erzähle, Baba Jaga. Слушать Анцетонов не стал, но подивился тому, как это совпало с его измышлениями, помысленными каких-то две-три минуты назад.
Отказываясь сохранять остатки «разума», Мамлеев демонстрирует все швы мироздания, – говорилось далее в книге, – и в этом жесте приближается не к Гоголю и Достоевскому, великим невротикам, все же искавшим тишины, покоя и равновесия. Собратья Юрия Витальевича находятся на совершенно иных этажах литературы.
Первый из них – Говард Филлипс Лавкрафт. Да, я знаю, что сопоставление это может показаться претенциозным, но умоляю дать ему шанс. Хотя бы по одной причине: чтобы показать, что Юрий Витальевич Мамлеев – прежде всего мастер хоррора, причем именно в интернациональном значении этого английского слова.
Лавкрафт когда-то совершил то же самое открытие, что спустя годы после его смерти сделал Мамлеев. Он обнаружил, что идиллический пейзаж Новой Англии – камуфляж, скрывающий космический ужас, в котором фермеры-протестанты вершат обряды поклонения древним богам. Он же заметил, что за фасадом мегаполиса скрывается канализационное зло из ада (вот бы подивился Юрий Витальевич, узнав, насколько его «Американские рассказы» схожи с «Моделью Пикмана»). Но Лавкрафт, в отличие от Мамлеева, не слишком огорчился, поняв, насколько непознаваема и ужасна вселенная, в которую нас всех занес чей-то злой умысел. Американскому пессимисту не потребовалось выдумывать Америку Вечную – для утешения ему было достаточно клочка бумаги и пишущей машинки; Мамлеев в своем философском богоискательском хорроре пошел дальше.
Второй собрат Мамлеева – Уильям Сьюард Берроуз. Этот патриарх ужаса, напротив, выдумал Вечную Америку удушливых прерий и пространства мертвых дорог, в которой каждый американец вооружен до зубов, чтобы отстаивать право на собственную вечность в параноидальных скважинах (дырах, отверстиях) человеческого существования. К собственной Вечной Америке его подвело параноидальное мышление, горячечный бред, обволакивающий читателя лучших мамлеевских вещей. Однако к ужасу американский визионер, в отличие от своего советского собрата, остался равнодушен, приняв его как одну из множества незначительных странностей мира, сотворенного злым демиургом.
По этому поводу Анцетонову тоже было что подумать. Вот он и стал думать всей своей костистой головой о том, что Мамлеев ведь тоже поминал добрым словом того самого Берроуза из книги, лежавшей в его руках. А еще – Беккета. Возможно, он их даже путал, или они слиплись в его памяти, как пельмень с остывшим кипятком, в одного большого Уильяма Сьюарда Беккета. «Андрей привязался к одному ирландцу, переводчику (он свободно говорил по-русски), поэту и бывшему другу Сэмюэла Беккета. Он – единственный среди зала – был пьян и продолжал пить»[475]. Не так ли Мамлеев писал в автобиографическом романе «Скитания»? И там же: «Он любил порассказать о своих встречах с самим Беккетом в Ирландии (кстати, у Андрея и Лены друзья были почему-то в основном кельтского происхождения)»[476]. Да, именно так он и писал, все верно.
Юрий Витальевич, как полагал Анцетонов, добился своих скромных целей: принудил нас перечислять его имя через запятую с именами Гоголя, Достоевского, Беккета, Берроуза и даже Лавкрафта, которого Анцетонов отродясь не читал, но твердо верил на слово, что фигура эта очень важна для текущего состояния мировой литературы… Поезд снова дрогнул – теперь уже из-за остановки, нужной Анцетонову.
Порт-де-Сент-Уэн. Удивительно – всего две станции от Сен-Дени, а время так неимоверно растянулось, что и вся музыка в наушниках успела отзвучать, и статью из книжки почти дочитал. Да еще этот африканец… Плюнув – в прямом смысле слова – на
