Отец шатунов. Жизнь Юрия Мамлеева до гроба и после - Эдуард Лукоянов

конвертике (по тем временам сумма нормальная). Мария Александровна конвертик сразу цапнула и куда-то утащила, Юрий Витальевич, по-моему, даже не заметил, что я принес деньги. И я подарил Мамлееву пластинку со звуковой инсталляцией, которую я написал для собора Святого Петра в Бремене, – там такая деконструкция колокольного звона, записывал я ее в очень сложных состояниях. Вообще, Мамлееву явно интересно было общаться, общения ему явно не хватало, хотя бы по телефону. А Мария Александровна, наоборот, постоянно говорила: «Вы православный человек? Исповедоваться ходите? Если нет, то вам нельзя сюда звонить». Ну, я подумал: «Да и идите вы на хуй, не буду вам больше звонить». Но однажды Юрий Витальевич мне сам позвонил и сказал: «Женя, здравствуйте, это Юра Мамлеев. Мы сейчас с Марией Александровной слушаем вашу пластинку и хотим вам сказать, что мы в восхищении». И по этому поводу я ему рассказал про архитектуру собора, для которого это писалось. Он сказал, что в Европе не осталось людей, только архитектура, а люди все в России, потому что Россия вечная.

Но интересно другое. Когда я положил трубку в потрясении, что мне звонит сам Мамлеев и выражает восхищение, я услышал странные звуки. Я выглянул в окно и увидел, что на улице собирается очень странная толпа людей: соседи, районные алкаши, какие-то люди, похожие на депутатов, и все они стоят и смотрят куда-то наверх. Я высовываюсь в окно, гляжу вверх и вижу, что у меня над головой в районе тринадцатого этажа голые люди вылезают жопами в окна. И депутаты туда смотрят. То есть прямо в тот же момент, когда я положил трубку, началась инсценировка типичного рассказа Мамлеева. Люди стоят и спорят: «Выгорит весь этаж или не выгорит?» Оказалось, что там снимали квартиру какие-то азербайджанцы, у которых что-то загорелось; дверь железную заклинило, потому что она увеличилась в размерах, и эти голые азербайджанцы, отрезанные от всего, перелезали в соседнюю квартиру, эвакуировались. А в это время к нам приехали люди из префектуры, вот они и спорили: сгорит дом или не сгорит.

В общем, ничего не потушили, квартира выгорела полностью, от нее осталось черное пятно, видное издалека. Была квартира – стала черная бездна, хтонь, мамлеевщина тотальная. Ну а депутаты, пока все горело, о своем разговаривали: «О, Михаил Петрович. Как дела, дачу достроили? А у нас тут, видите ли, ЧП. А у вас в целом как?» С тех пор я, когда прогуливался или шел в магазин за продуктами, часто вспоминал наш концерт с Юрием Витальевичем Мамлеевым и, наблюдая эту черную дыру, когда-то бывшую квартирой, отдавал себе отчет, что в день того звонка я имел контакт с самой настоящей substantia innominata, непознаваемой субстанцией, которой я посвятил пластинку, подаренную Мамлееву.

«Кстати про непознаваемую субстанцию, а чего же Дугов не пришел? – вновь погрузился я в свои мысли. – Где Проханов? Где все эти певцы мамлеевского дара? Почему в посмертном чествовании его участвуют музыканты, которые им вдохновлялись, ну, еще Дудинский, а остальное – свора каких-то пьяных безвестных психопатов? Ну, Дугов, допустим, все грезит о ядерной войне, но боится из дома выйти, чтобы не заразиться ковидом. Пусть сидит дома и грезит о ядерной войне, которую так боится пропустить по причине своей преждевременной смерти. Его, допустим, можно понять. Как и Александра Андреевича Проханова, человека пожилого, которому явно тяжело уже перемещаться по московским улицам, не чувствуя себя обузой для окружающих. Шаргунов вот на месте, но его обязывает должность при Доме Ростовых, он уже не стесняется всех поторапливать, чтоб почтили скорее память некогда живого классика и пошли уже по домам и подворотням. Вот что-то волнительно пробубнила Татьяна Набатникова – милая старушка, которую всегда представляют как переводчицу феминистки Эльфриды Елинек и никогда – как переводчицу респектабельного бюргера-ксенофоба Тило Саррацина. Как ее вообще сюда занесло? Был заявлен Павел Басинский, но он не дошел. Не дошел и Алексей Варламов, нынешний ректор Литературного института, который, как говорят, получил эту должность, чтобы благополучно этот самый институт ликвидировать, а дом Герцена отдать депутату Толстому, который всегда мечтал об особняке в центре Москвы. А кто, скажем, вот эта рыжая женщина в прямоугольных очках? Кто это вообще такая и каким образом она имеет отношение к Мамлееву?

Ответ на эти вопросы и сомнения, пожалуй, прост: несмотря на шум и гам со всеми этими Южинскими кружками, Клубами метафизического реализма, политическими сектами, росшими вокруг всех этих кружков и клубов, после смерти Мамлеев оказался абсолютно одинок. Льстецам в литературных погонах даже не плевать на его могилу, он им попросту безразличен, а выступать им с руки, лишь когда очередному московскому издательству на очередной волне великорусского ресентимента приходит мысль переиздать Мамлеева с припиской о том, что у него все написано про Россию, ее особый путь и особую же волю к смерти и небрежение жизнью. Вот же она – мещанская квинтэссенция русского духа, о которой Лимонов как раз по мамлеевскому поводу говорил, что в России важны лишь две вещи: сколько людей придут на крестины и сколько – на похороны. Судьба Юрия Витальевича сложилась так, что на все его торжества приходили все, но при этом никто. Обладатель фантомной славы, сам он в итоге сделался фантомом, призраком, которого приходится уважать из суеверия, шалости или игры, а не от настоящего трепета – так дети вызывают Пиковую даму, чтобы весело напугаться, на следующий день рассказать другим о своих мистических успехах, а потом спокойно забыть, отвлекшись на другую фантазию. Его многочисленных „учеников“-эпигонов никто не знает и потому не зовет в „большую литературу“, ну а для „настоящих“ литераторов он просто один из множества писателей, фамилии которых начинаются на букву „М“, единица в статистике написанного, отредактированного, опубликованного и общими усилиями возведенного в пантеон, да и то на правах если не объекта насмешек, то чего-то в таком роде. Это весьма печально. К тому же место еще такое гадкое – этот Дом Ростовых. Хорошо бы устроить здесь пожар, чтобы он сгорел дотла, но, наверное, надо тоже что-то сказать, раз уж пришел».

Я направился к сцене, где меня тут же кто-то наспех представил – кажется, это был сам Вороновский. Взглянув на аудиторию, я обнаружил, что никакая это не шипящая одержимая масса, а самые обыкновенные люди, которые пришли скоротать вечер так, как посчитали нужным. Вообще, самое страшное в каннибалах не то, что они едят человечину, а то, что, если взглянуть на них под определенным углом, они кажутся милейшими людьми.

Так