Эксгибиционист. Германский роман - Павел Викторович Пепперштейн
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Такие тонкие дела не поместить в музей,
Не описать в бездонных мемуарах.
Порою снятся сны моих друзей
Столь четко зримые в муаровых ангарах.
Порой казалось: умерли уже
И всё, что происходит, только снится.
Мы потому скакали в неглиже
По пляжам и парче, чтоб с вольным ветром слиться.
Порой казалось: мы уже в раях
В сутанах праздничных, слегка кропленных кровью.
Мы все миры вращали на хуях
Не только с удалью, но главное – с любовью!
Из серии «Политические галлюцинации», 2014
От тех прозрачных дней остался хохоток
И несколько обугленных записок,
Я помню, как в цветок вонзался хоботок
Большой пчелы во времена ирисок.
Зачем же нам так странно повезло?
Мы никогда об этом не узнаем.
Должно быть, кто-то просто пролил мед
Между Эстонией и Шизо-Китаем.
Я напоминаю сам себе старого астронавта по имени Адам Фальк, персонажа моего собственного рассказа «Предатель ада». Ученые-экспериментаторы запускают Адама в неведомый мир, где нет места какому-либо антропоморфизму. Через некоторое время Фальк выходит на связь: он сообщает, что находится в раю, но всё же выражает готовность поставлять отчеты тем, кто его туда отправил. Единственная вольность, которую он себе позволяет, заключается в почтительнейшей просьбе разрешить ему впредь изъясняться стихами – так ему теперь удобнее.
Локация «между Эстонией и Шизо-Китаем» может восприниматься как географически, так и хронологически. С одной стороны, между Эстонией и Китаем простирается Россия – и слава Богу, что она простирается там, где ей суждено простираться! С другой стороны, определение «между Эстонией и Шизо-Китаем» указывает на конкретный исторический промежуток времени, пролегающий между выставкой «Шизо-Китай» (1990 год) – выставкой, которую мы тайно курировали в качестве серых или же перламутровых кардиналов, и формированием круга «Эстония» – круга, сообразованного вокруг Инспекции МГ и являющего собой альтернативный московский арт-мир, неподвластный воле кураторов, не подчиняющийся вожделениям западных арт-функционеров – теневой арт-мир Москвы, в котором художники и поэты по-прежнему могли формировать контекст своего артистического высказывания в том духе, какой был им угоден: в духе привольной и своенравной галлюцинации, в духе подлинного административного каприза, не имеющего ничего общего с тем озабоченным протестом, которого от нас требуют.
Какого такого, собственно, протеста вы, достопочтенные протестанты, ожидаете со стороны существа, беспечно танцующего на рейве в павильоне «Космос», разбрасывающего окрест себя свои облегченные конечности, тяготеющие к лучам?
Был я мальчиком красивым
Лет до сорока восьми.
Скромным, радостным, спесивым,
В меру резвым, в меру льстивым,
Иногда не в меру лживым.
Боже, Господи прости!
Всласть по миру я бродил,
Нежных девушек любил.
И своим курчавым бредом
Мир подлунный наводнил.
Ну а всё же, господа,
Вам скажу без хвастовства:
Мне дарили много счастья
существа и вещества.
Только ох и только ах,
Влез мне в душу подлый страх.
Страх – куница, страх – барсук,
Подо мной срубил он сук.
Я мечтаю, словно лох,
Чтобы всё мне стало пох.
А родился на Москве,
На арбатской стороне.
Возрастал на Красной Пресне —
Что же может быть чудесней?
В детстве много я болел,
Сны глубинные смотрел,
И в мистическом тумане
Всё хирел я и бледнел.
Только вылечили вскоре
Мои хвори Крым и море.
Тут я зубы показал —
Плавал, бегал, хохотал,
Жрал черешенку от пуза,
Ну а к осени – арбузы.
Если папа нежный гений,
Если мама – свет Вселенной,
То тогда в душе, конечно,
Много неги вдохновенной.
Только злые силы рано
Разлучили меня с мамой.
С той поры осталась рана,
Привкус боли постоянной.
Дед мой, доктор Мозес Шимес,
Многогранный, словно цимес,
Бритишам лечил гастрит
В практисе на Риджент-стрит.
Знал двенадцать языков
Был из тихих мудрецов.
Бабушка плела ботинки,
Я веселые картинки
Черной тушью рисовал
И в журнал их посылал.
Был студентом в древней Праге,
Жил в загадочном овраге.
Там под самым Вышеградом
Проползал я тихим гадом.
И, тоскуя по Москве,
Пил я пиво в «Чешском льве».
Вспять на Родину – торчать,
Тусоваться и крепчать.
Я в жару и на морозе
Пребывал в галлюцинозе.
Мы с веселыми дружками
Стали тайными божками,
Расцвело у нас сознанье
В скрытых безднах мирозданья.
В пелене ночей и утр
Написали двадцать сутр,
Чтобы в них монахи мысли
Как пчела в меду повисли.
В роскоши почти что царской
Жил на вилле я швейцарской,
Меж фазанов я гулял,
Хвост павлиний распускал.
И взбирался на Юнгфрау
Вместе с юной гибкой фрау.
Я в готическом Нью-Йорке
На окне раздвинул шторки
И увидел – шесть, шесть, шесть,
Где тут совесть, ум и честь?
На веселом на Цейлоне
Видел я вора в законе,
Он под пальмою сидел,
Просветлялся и потел.
По монастырям Тайланда
Я скитался с пьяной бандой
Там в тени священных кобр
Стал я добрым, словно бобр.
Был в Израиле бич-боем
Весь просоленный прибоем.
Вот прилив и вот отлив:
Это город Тель-Авив.
Жил в сарае в старом Яффо,
Как яйцо на полке шкафа.
Иногда от
