Эксгибиционист. Германский роман - Павел Викторович Пепперштейн

передвигая свои стальные ноги, и меня удивляло, что асфальт не проваливается под моим тяжелозвонким шагом. Этот эффект превращения в живую статую я впоследствии обозначил словечком ГОЛЕМИЯ или ГОЛЕМИЗМ, в честь глиняного истукана Голема, созданного пражским раввином Лейбом. Теплокровные особи пробегали мимо меня, кутаясь в свои шубейки и пальтишки, но я почти не мог различить их своим статуарным зрением: они казались мне чем-то очень мягким и мелким, чем-то крайне непрочным и мимолетным, вроде комочков тополиного пуха, несомых ветром. Наподобие теплого и пестрого снега. Мысли выплавлялись словно бы сталелитейным заводом – тяжелые и плоские, как металлические бруски. Пройдя некоторое расстояние, я увидел еще одну скульптурную группу. Снова меня посетил эффект родства с монументами: эти для меня были «свои». Они спокойно и родственно бронзовели под снегом. Сейчас я думаю, что общение с Каролиной породило во мне этот статуарный галлюциноз. Она всегда казалась мне живой и горячей статуей. Близость с ее совершенным телом возрождала в моей душе некоторые воспоминания детства, когда я действительно испытывал сексуально окрашенное влечение к изваяниям. Я все-таки племянник скульптора и вырастал в комнатах, заполненных его ученическими слепками.

Вспоминаю еще одно творение Мухиной – скульптурную группу, установленную у нас на Речном вокзале, в парке Дружбы, – две отлитые в бронзе крестьянки, держащие в поднятых руках сноп пшеницы: или это рожь? Во всяком случае, ржавыми этих девчат не назовешь. Они сидят на своем постаменте бок о бок, подогнув колени. Тела на порядок больше человеческих. Одна дева обнажена полностью, другая в юбке, но topless. У обеих красивая грудь, да и вообще это две вполне пригожие молодые женщины нечеловеческих размеров, но в то же время не настолько гигантские, чтобы казаться недотрогами. Недотрогами они не являются: я трогал их и трогаю по сей день, когда оказываюсь в тех местах. Ребенком, когда жаркие лучи летнего солнца согревали их изначально холодные тела, я любил взобраться к ним на колени и сидеть там, лапая грудь великанши, прижимаясь лицом к этой бронзовой груди, разгоряченной солнцем. По всей видимости, в эти моменты я наслаждался регрессом, кайфовал от реконструкции младенческой ситуации – размеры великанши воссоздавали младенческие пропорции в отношении материнского тела: пропорции, соответствующие первым месяцам жизни. Я, должно быть, с обожанием возвращался в грудниковый период. При этом отчетливо вставал хуй, несмотря на мой нежный возраст.

Скульптурная композиция «Хлеб», выполненная по эскизам Веры Мухиной. 1963. Парк Дружбы, Москва

Меня больше привлекала та из крестьянок, что была полностью нагой. Я всегда предпочитаю полную и абсолютную наготу женского тела любым формам кокетливой полунаготы. Меня не возбуждают чулки, трусы, лифчики, туфли. Не возбуждает эротическое белье. Всё это я воспринимаю как досадные помехи, мешающие раствориться в идеальной наготе возлюбленного тела. Мейкап это вообще мой злейший враг. Желательно, чтобы не было даже ювелирных украшений: колец, бус, сережек. Только нательный крестик из розового стекла или еще какой-нибудь сакральный атрибут (звезда Давида, опаловый кулон, хрустальная капля, кошачий глаз, янтарная свастика) имеет право задержаться в сиянии наготы в силу своего священного статуса. То есть я являюсь антифетишистом, и, пожалуй, это качество способно больше сообщить об очертаниях моей души, чем может показаться на первый взгляд.

Вспоминаю еще одно ГОЛЕМИЧЕСКОЕ переживание, и тоже связанное с Каролиной. Это случилось весной того же самого 92-го года (бесшабашной и безбашенно-поэтической весной), когда она переселилась на «Динамо», в дом, где располагалось кафе «Аист». Окна ее комнат с низким потолком выходили на динамический стадион, вечно озаренный столь ярко сияющими прожекторами, что по вечерам Каролине не было нужды зажигать электрический свет. Как-то раз мы с Ануфриевым навестили ее в этой уютной комнате. Как-то так случилось, что мы – все трое – в какой-то момент оказались обнажены, словно античные персонажи: мы лежали рядом, прижавшись друг к другу плечами – Каролина в середине, мы по левую и правую стороны от ее сияющего тела. Краткое описание этого момента даже просочилось в «Мифогенную любовь каст».

Вот цитата:

«Он оглянулся в последней надежде вернуться, отступить, забиться обратно. Рай был еще отчасти виден, но казался извне совсем другим. Где-то далеко-далеко над освещенной площадкой еще трепыхался микроскопический желтый флажок. Ближе и крупнее виден был стеклянный куст на подставке. (Дунаев не знал и не мог знать, что лет через двадцать такие вещи запросто войдут в жизнь в качестве бытовых сувениров: их станут привозить из Чехословакии, украшать ими квартиры.) Теперь он мог рассмотреть изваяния, которые были слишком огромными для глаз Дальнего Родственника. Это была условно, упрощенно выполненная колоссальная статуя обнаженной девушки, лежащей на спине, вытянувшись в напряженной позе. Справа и слева от нее виднелись изваяния двух лежащих в подобных позах мужчин. Обеими руками девушка сжимала их каменные хуи. Стиль скульптурной группы и строгая симметрия фигур – всё это напоминало Древний Египет. Сразу за изваяниями виднелось что-то вроде окна, за которым вздымался ярко освещенный стадион. Дунаеву показалось, что он видит фигурки футболистов, бегающих на фоне зеленой травы. Но это были последние аккорды затянувшегося галлюциноза».

Так написано в «Мифогенной любви каст», но на самом деле это были далеко не последние аккорды затянувшегося галлюциноза. В тот миг я был скорее замороженным Гедеоном Рихтером, нежели животрепещущим Пепперштейном. Стадион действительно ярко светился и шумел за нашим окном, вплетая свои спортивные звуки в протяжные песни гобоев и охотничьих рожков, которыми угощал нас на этот раз уже не восемнадцатый, а шестнадцатый век. В какой-то момент окно исчезло, исчезли и стены, и мы нависли над стадионом своими гигантскими и неподвижными телами, а футболисты и болельщики были не крупнее паркетных клопов – зато как пестры! Как быстролапы! Как проворны!

Стадион мягко развернулся и, словно домашнее животное, избалованное нежными прикосновениями, стал ластиться к нашим коленным чашечкам, к нашим каменным ногам, щекоча нас своими юркими игроками и крикливыми болельщиками, но мы не ощущали щекотки, чересчур углубившись в собственную статуарность. И действительно, рядом с нами покачивал остекленевшими ветвями специфический куст – эти украшения квартир вошли в моду в 70-е или даже в 60-е годы, их в самом деле производили в Чехии, где процветает нешуточная стекольная промышленность. Каждое такое изделие представляет собой небольшой триумф богемского стекла, а вот описать такой сувенир не так-то и просто: из толстой прозрачной стеклянной подставки поднимаются и расходятся в разные стороны гибкие то ли псевдоветви, то ли псевдотравы из гнущегося металла. Они слегка склоняются под тяжестью стеклянных бляшек, унизывающих