Духовидец. Гений. Абеллино, великий разбойник - Фридрих Шиллер

когда уже было слишком поздно. Он был оскорблен из-за того, что мать во избежание растрат ограничивает его в деньгах и ему неоткуда взять средств для своих многочисленных издержек и увеселений. Ему не только внушили легкомыслие, но и постепенно подтолкнули к преступлению; ему делали множество намеков и наконец объяснили, как он может получить состояние, которого — убедили его — он совершенно несправедливо лишен; его осаждали со всех сторон, он чувствовал себя в безвыходном положении, его мнимые друзья были или представлялись бедными, и мой брат метался, не зная, на какое злодеяние решиться.

В спальне моей матери ночевала лишь одна камеристка. Однажды обеих женщин пробудил шорох. Мой брат ворвался в комнату со свечой в одной руке и ножом в другой; бледный, с искаженными чертами лица, он выглядел почти неузнаваемо. Он бросился к постели матери, занес руку с ножом... но через несколько мгновений, опомнившись, разразился рыданиями. Швырнув нож в сторону, он поставил свечу на стол, упал подле кровати матери на колени, поцеловал ее свисающую руку, затем вновь вскочил, метнулся к окну и выбросился из него во двор. Окаменевшая от потрясения камеристка, к которой в этот миг вернулся голос, подняла крик, мы все сбежались — но поздно. Голова его была разбита вдребезги.

Нетрудно вообразить, как велико было наше горе. Мать последовала вскоре за ним, я сама оказалась на краю могилы. У смертного одра матери пообещала я никому не рассказывать об этом случае и сдержала свое слово. Но позднее я сравнила произошедшее со всем, что мне стало известно о Братстве из его действий, равно как и со слов близких друзей, и поняла: и тут не обошлось без его пагубного влияния.

Здесь Эльмира завершила свое грустное повествование.

Значит, это был тот самый дон Педро, отметил я про себя, твой приятель, который уже тогда исподволь пытался влиять на твои представления. И соседство, чтобы против моей воли руководить мной, и притворные мины, коими я так искусно был вводим в заблуждение, служили, следовательно, некой более далекой цели? Я вспомнил вновь скрытый смысл, содержавшийся в его речах, и мне стало ясно, что он должен был влиять на меня к моей пагубе точно так же, как повлияла на брата Эльмиры его возлюбленная. Он навязывал мне те самые представления, в которых, казалось, я сам убедил его после жарких споров, он сопровождал меня до самой хижины, чтобы тем вернее привести жертву к западне, и ускользнул потихоньку, с целью избежать случайного разоблачения, могущего произойти при малейшей ошибке. Прочие неясности его поведения, включая взаимоотношения с Франциской, я вознамерился раскрыть при более подходящих условиях, ибо рассказ Эльмиры восстановил меня еще более против преступной деятельности Братьев.

Но какие же страдания ожидали меня вновь! Медленное угасание Эльмиры приносило мне несказанную муку; было невыносимо наблюдать увядание этой прелестнейшей, благороднейшей женщины, видеть, как в часы томленья холод приближающейся смерти омрачал ее лоб и гаснущие глаза. Гений вечности парил уже над ней, она улыбалась ему приветственно и протягивала к нему руку.

Вновь должен был я стать свидетелем ухода в иной мир любимого мною существа. Отшельник оставил меня, едва я начал постигать, что значит быть счастливым; Эльмира покинула меня, одарив немногими днями блаженства. С обоими счастье мое было слишком велико, и оттого я потерял его. Человеческая жизнь состоит из крайностей, одни грезы сменяются другими, и нет ничего ужасней, как пустые промежутки между ними, когда человек уже очнулся от своих мечтаний, но еще не пришел в себя.

В скором времени Эльмира настолько ослабела, что совершенно перестала подниматься с постели. Я почти не отходил от нее; но ни тщательный уход, ни лекарства не помогали, и напрасно лучшие врачи округи пытались побороть ужасную болезнь. Наконец кровоизлияние оборвало ее жизнь — ей едва хватило времени на то, чтобы препоручить мне нашего Карлоса, обнять меня, с последним дыханием сцеловать мои вздохи и слезы и угаснуть в моих объятиях.

Казалось, что и Карлос не нуждается в моих будущих попечениях. Он впитал яд, которым была заражена его мать. Он постоянно лежал рядом с ней на ее кровати, ласкаясь, и не покидал ее ни днем ни ночью. И когда она перестала отвечать на его милый лепет, когда ее глаза сомкнулись и ни единой миной не выражала она ему свою любовь, когда все его усилия пробудить ее от этого глубокого сна остались втуне, когда увидел он меня, оцепеневшего от горя, и Альфонсо с Клэрхен и прочих соседей заливающихся слезами, начал он понимать, что его любимая мама оставила его навсегда. Он не плакал, но весь день искал чего-то и потом пришел ко мне, прильнул своим пылающим личиком к моим коленям и спросил: наверное, придется еще долго ждать, пока мама наконец не проснется? Не сердита ли она на него и почему она ему больше не отвечает? Мое стесненное молчание сказало ему достаточно, и Карлос постепенно все понял. Услыхав, что вскоре ее вынесут прочь, нарвал он букет ее любимых цветов и положил ей на грудь.

Часто заставал я его за тем, что он задумчиво бродил по саду, рвал цветы и, смяв их, вновь бросал на землю. Однажды, увидев меня, разделил он букет на две части — так он делал всегда, — протянул мне половину, но потом опустил голову, и цветы — один за другим — выпали из его рук. Он громко всхлипнул, поднял их и протянул к небу, потому что Эльмира сказала ему, умирая, что туда она взойдет. Так увядал на глазах этот красивый мальчуган. Не прошло и двух месяцев, как лежал мой сын, сокровище моей души, в могиле рядом со своей матерью.

Друзья, которых я приобрел себе среди соседей, пытались утешить меня как могли. Их простая, бескорыстная участливость немало подбодрила меня. Я понял, что кто-то в этом мире меня еще любит, и чувствовал себя не столь одиноким и покинутым. Маленькие радости, которые мне пытались доставить, бесхитростные торжества, которые устраивались в мою честь, рассеивали мои угрюмые мысли, и я чувствовал себя не столь подавленным, пока отвлекался.

Наибольшее же успокоение я находил в записках Эльмиры; по ним понял я впервые, сколь много я потерял с уходом этой прелестнейшей женщины. Ее сдержанные записи запечатлели в себе столь сильную натуру, что она должна была еще и мне доставить утешение. Полная покорность судьбе, непринужденная естественность, с которой Эльмира встречала все обстоятельства, и причины, позволившие ей над ними возвыситься, были