Шпион в Юрском периоде - Геннадий Прашкевич

Примерившись, я спрыгнул с танкера в лодку и выбросил за борт парусиновый сверток. Я не хотел знать, что в нем. Нелегко его будет отыскать на грязном дне. Туда же, в мутную воду, последовали пистолет с наушниками. Потом я сбросил с танкера обрывки проводов и пару тяжелых ржавых болванок. Привязывая болванки к телу циклопа, я старался не смотреть на его лицо.

Остались две лодки.

Я просто вывинтил кормовые пробки у каждой

Достаточно, если они затонут здесь. Никто их не найдет.

Закурив, я снова поднялся на борт танкера. Конечно, я убил Юлая Но я понимал, что приговор остается в силе. И я понимал, что теперь должен бояться всех — полиции, доктора Хэссопа, алхимиков. Теперь я должен ограничить свой словарный запас, не читать незнакомых книг, не перечитывать уже прочитанное, отмахиваться от газет. Все в мире полно меняющихся неожиданных сочетаний. Я должен отказаться от телевизора, от радиоприемника, не допускать встреч с незнакомыми людьми.

Приговоренный, я курил и смотрел на колеблющуюся под бортом воду.

Утренний океан лежал передо мной темный, бесплотный, только на востоке, под облаками, клубящимися над темным пространством, уже пылала узкая полоска. На нее было больно смотреть. Ее чистота резала глаза, томила, жгла душу. “Господи! Господи Господи! Господи!” Чего я хочу на самом деле? Взбежать наконец по холму? Коснуться небесной синевы9

К черту! — сказал я себе.

Время беседы с Богом еще не наступило, тянется спор с Дьяволом.

Я встал и сплюнул за борт. Хватит, Эл. Ты сошел с ума. Какие такие беседы с Богом? Глянув на темную воду, все еще пускавшую пузыри, я медленно побрел по ржавой наклонной палубе танкера Мне предстоял долгий день за рулем машины. Я не знал, продлится ли еще мой отпуск или он уже кончился, но Юлай меня не убедил. Душа ныла, это так, но тело было готово к действиям.

1991

ШКАТУЛКА РЫЦАРЯ

Глава I. “НЕГР, РУМЯНЫЙ С МОРОЗА…”

Кипр. 15 июля 1085 года до н. э.

…Уну–Амон, торговец, отправленный Хирхором, верховным жрецом отца богов Амона, в Финикию закупать лес для закладки новой священной барки, с отвращением пил горькое кипрское пиво и время от времени молитвенно складывал руки на груди, при этом его круглая, коротко стриженная голова непроизвольно дергалась — следствие глубокой раны, полученной в стычке с разбойниками где‑то под Танисом. Сирийское море набегало на плоские песчаные берега, занимало все окна деревянного дворца и весь горизонт, нагоняло тоску своим смутным немолчным гулом.

Уну–Амон, торговец, доверенный человек Хирхора, был пьян.

“Я брожу по улицам, от меня несет пивом, — горько думал он. — Запах пива отдаляет от меня людей и отдает мою душу на погибель. Я подобен сломанному рулю, наосу без бога, дому без хлеба и с шатающейся стеной. Люди бегут от меня, мой вид наносит им раны. Удались от пива, несчастный Уну–Амон, забудь про горький напиток тилку!..”

Так он думал, пил пиво и клял судьбу.

“Я научился страдать, — клял он судьбу. — Я научился петь под флейту и под аккомпанемент гуслей. Я научился сидеть с девицами, умащенный, с гирляндой на шее. Я колочу себя по жирному животу, переваливаюсь, как гусь, а потом падаю в грязь…”

Уну–Амон страдал.

Снабженный идолом Амона путевого и верительными грамотами к Смендесу, захватившему власть над севером Египта и назвавшемуся гордо Несубанебдедом, Уну–Амон давно не имел ни указанных выше грамот, ни самого идола. А Египет, ввергнутый в смуту, пугал его. Разбойники на море и разбойники на суше пугали его. Пугали мор, болезни, пустыни, внезапные смерчи над тихими островами и водяные столбы, разрушающиеся над прибрежными скалами.

Поставив перед собой тяжелую шкатулку, отнятую у какого‑то филистимлянина из Дора вместе с мешком серебра, Уну–Амон громко заплакал. Буря прибила его корабль к Кипру. Уну–Амона хотели убить. Он с трудом нашел в свите царицы Хатибы старого человека, немного понимающего речь египтян. “Вот, царица, — сказал через этого человека Уну–Амон, — я слышал в Фивах, граде Амона, что все и всегда творят на свете неправду, только на Кипре — нет. Но теперь я вижу, что и на Кипре неправда тоже творится ежедневно, а может, и ежечасно…”

Удивленная царица Хатиба сказала: “Расскажи”.

Уну–Амон рассказал.

Хирхор, верховный жрец отца богов Амона, отправил его в Финикию. Он, Уну–Амон, снабженный идолом Амона путевого и верительными грамотами, был хорошо принят Смендесом, назвавшимся Несубанебдедом, и в Танисе сел на корабль, чтобы плыть в Дор, где осели филистимляне Джаккара. Здесь царь Бадиль совсем хорошо принял Уну–Амона, но несчастного египтянина обокрал собственный матрос — он унес деньги, предназначенные для путешествия, и унес деньги, доверенные Уну–Амону для передачи в Сирии. В отчаянии Уну–Амон пожаловался царю Бадилю, но не получил никакой помощи, ибо вором оказался его человек, а не туземец. Уну–Амон, плача, уехал в Тир, а затем в Библ. На свое счастье, он встретил в пути некоего филистимлянина из Дора и, восстанавливая справедливость, творя то, что подсказал ему сердечно наставляющий его великий Амон, отнял у филистимлянина мешок с тридцатью сиклями серебра, оправдывая себя тем, что у него в Доре украли столько же. Царь Библа Закарбаал, узнав о появлении египтянина, заставил Уну–Амона девятнадцать дней сидеть на корабле в гавани, не пускал его на берег и даже ежедневно посылал строгие приказания удалиться. Но на двадцатый день, когда Закарбаал приносил жертвы своим богам, одно справедливое божество схватило главного помощника царя и заставило его плясать, выкрикивая при этом: “Пусть приведут Уну–Амона! Пусть приведут египтяпина Уну–Амона! Пусть предстанет перед царем Библа печальный посланник отца богов бога Амона!”

Уну–Амона доставили к царю.

Царь Закарбаал сидел в верхней комнате деревянного дворца, спиной к окну, так что это за его спиной разбивались нескончаемые, как жизнь, волны Сирийского моря. “Я прибыл за лесом для закладки новой священной барки Амона–Ра, отца богов, — сказал ему Уну–Амон. — Твой отец давал фараонам лес, твой дед давал, и ты дашь”.

Царь Закарбаал усмехнулся.

Он сказал: “Это верно, мой отец давал фараонам лес, и мой дед давал. Но фараоны всегда платили за лес, так сказано в книгах. Писцы говорят, фараоны всегда платили за лес”.