Орлы капитана Людова - Николай Панов

Во главе второй группы матросов работал боцман Ромашкин. Он первый сбросил пропитанную дождевой водой и потом рубаху, мышцы его худощавого стройного тела вздувались под полосами тельняшки. Бескозырка с золотыми литерами «Балтийский флот» плотно сидела на курчавой голове. Будто шутя, работал рядом с ним широкоплечий Мосин.

И Щербаков приноровился уже к общему движению. Даже летящий пригоршнями дождь не леденил теперь, а приятно освежал разгоревшееся лицо.

— Ну, то-то, — услышал он рядом с собой голос Агеева. — В рукавицах-то работать способней. Почему без них вышли?

— Поторопился, товарищ мичман, — сказал Щербаков, плотней надевая рукавицы.

— А не слышали поговорки «Торопитесь медленно»? Всегда помните эту поговорку.

Он отошел от Щербакова. Сгибая бугристую от мускулов спину, помог другому матросу крепче ухватить буксир.

— Еще раз, орлы!

Вползая на палубу, тросы несли за собой клочья водорослей, прозрачную слизь медуз. Даже красный буек минного трала был подхвачен ими где-то в глубинах Балтийского моря.

Туман рассеивался, дождь утихал.

Четче вырисовывался на волнах приближающийся «Прончищев».

Издали он казался почти круглым. Теперь яснее были видны мощные обводы его бортов, две трубы, от которых летели к горизонту плоские дымовые облака.

Уже стало видно, как тросы, уходящие в море с палубы дока, вновь поднимаются из воды среди снежно-белой пены, бушующей за кормой «Прончищева».

А еще дальше чернел головной корабль экспедиции — маленький «Пингвин». Буксир, похожий издали на паутинную нить, связывал его с ледоколом. И посыльное судно «Топаз» пенило на траверзе дока еще затуманенную водную даль.

С «Прончищева» снова мигал сигнальный прожектор.

— Буксиры выровнять и завернуть! — крикнул вахтенный офицер.

— Буксиры выровнять и завернуть! — повторил, выпрямляясь, мичман.

Снял рукавицы, вытер ладонью лицо.

На корме «Прончищева», перед лебедкой с намотанным на нее тросом, стоял начальник экспедиции, держа мегафон под мышкой. Большое лицо капитана первого ранга блестело от дождя, борода намокла и потемнела, мокрая беловерхая фуражка была сдвинута на бритый затылок.

Рядом со Сливиным стоял Андросов.

Офицеры удовлетворенно глядели на плещущие в воде буксиры.

Исчезая в пене кильватерной струи ледокола, тросы то натягивались слегка, то снова ослабевали. Возле самых бортов дока и ледокола возникали они из волн. Вся их средняя часть уходила глубоко под воду, образуя тяжелый провес.

Такой провес, не раз терпеливо разъяснял матросам сам Сливин, обязателен при буксировке, особенно необходим, когда на крюке ледокола — огромной тяжести док. Ведь при полном натяжении тросы порвались бы от первого резкого рывка…

Серебристый металл буксиров уже успел покрыться, как инеем, тонким налетом осевшей на нем морской соли. Док сносило ветром в сторону, сейчас он шел боком по отношению к ледоколу, и два толстых стальных каната резко перегибались в скобах, укрепленных на корме «Прончищева».

Боцман ледокола Птицын — выдубленное ветрами лицо, фуражка слегка сдвинута на седеющий висок — стоял у лебедки, придерживался одной рукой за влажный барабан.

Сливин еще раз взглянул на тросы, на близкие очертания дока. Пошел в сторону мостика, по деревянной палубе ледокола.

— Хорошо поработали, Иван Андреевич, — задержавшись рядом с Птицыным, сказал Андросов.

— Разъяснишь людям политично, в чем дело, вот они и работают с душой, — внушительно откликнулся Птицын.

Он сказал это со скромным достоинством, он был коммунистом и одним из агитаторов ледокола. Еще до выхода в море Андросов провел с коммунистами и агитаторами экспедиции не одну беседу…

— И морских загибов, Иван Андреевич, вы избегали удачно, — понизив голос, чуть улыбнулся Андросов. — Слышал я — лавировали, как среди минных полей. Правда, раза два чуть не взорвались.

— Вот чудное дело, — тоже улыбаясь, развел руками Птицын. — Раньше казалось — без крепкого словечка ни одного буксира не заведешь. А теперь, оказывается, все тихо, интеллигентно можно.

— И, говорите, не хуже пошло без ругани этой!..

— Однажды, когда лебедку заедало, а вы тогда как раз в машину спускались, я-таки подхлестнул их малым загибом, — честно признался боцман.

Андросов посмотрел с упреком.

— Вы, Иван Андреевич, больше художественную литературу читайте. Очень это язык развивает, увеличивает запас слов.

— Насчет чтения — я любитель. Уговаривать не нужно меня в этом смысле.

— Вот и чудесно, что не нужно вас уговаривать… А мы как раз хороших книг для библиотеки достали. Будет нам чтение в свободное время.

Андросов кивнул боцману. Пошел по палубе дальше. Небо светлело, но палуба была еще мокрой и скользкой, потемнела от недавно кончившегося дождя.

Андросов шел порывистой энергичной походкой. Каждый раз при выходе в море чувствовал себя как-то собранней и в то же время свободней, легче, чем на берегу. Был неплохо настроен и сейчас, несмотря на волнения перед выходом в море. Радовался, что в состав моряков экспедиции подобрался сознательный, боевой народ.

Когда в столовой «Прончищева» штурман Курнаков сперва немного стесненно, сухо, а потом оживляясь все больше, сделал свое сообщение «О бдительности» (Курнаков категорически настоял, чтобы этот короткий доклад был назван скромно «сообщением»), Андросов видел, с каким живым интересом слушали его пришедшие в столовую свободные от вахт моряки.

Вместе с военными моряками столовую заполнили кочегары, сигнальщики, трюмные машинисты ледокола. Запомнилось вдумчивое лицо кочегара Илюшина, бывшего котельного машиниста с черноморского крейсера, после демобилизации поступившего на ледокол. Запомнился гладко причесанный, степенный машинист Гладышев, бывший пехотинец. Серебряное солнце ордена Богдана Хмельницкого, полученного в боях за форсирование Вислы, мерцало на его пиджаке.

Рядом с Гладышевым сидели две буфетчицы ледокола: молчаливая, будто всегда чем-то недовольная Глафира Львовна и курчавая темноглазая Таня, всю войну самоотверженно проработавшая в полевых госпиталях медсестрой. Эти и десятки других служащих ледокола помогают военным морякам выполнить важное правительственное задание…

Да, пока все идет хорошо. Поднявшись на мостик, Андросов взглянул вперед, где, соединенный с «Прончищевым» буксиром, медленно продвигался «Пингвин». Обернулся назад — к массивным очертаниям покачивавшегося на волнах дока.

Море было серовато-синим с редкими вспышками пенных гребней. Чуть видной смутной чертой проступал на горизонте берег.