Сорок пять - Александр Дюма

Королева была женщина, способная понять творения Эпикура – прежде всего по-гречески, что являлось наименьшим из ее достоинств. Она умела так хорошо наполнить свою жизнь, что из тысячи горестей создавала для себя радость. Это давало ей как христианке возможность чаще, чем кому другому, славить бога – как бы его там ни звали: Бог, Теос, Иегова или Магог.

Это наше отступление да послужит ясным, как день, доказательством, что нам поистине необходимо было описать покои Маргариты.

Она усадила Шико в удобное и красивое кресло, обитое гобеленом, изображающим Амура, который рассеивает вокруг себя целое облако цветов. Паж – не д'Обиак, но мальчик еще красивее лицом и еще богаче одетый – и здесь поднес королевскому посланцу вина.

Шико отказался и, после того как виконт де Тюренн оставил кабинет Маргариты, принялся, опираясь на свою безукоризненную память, читать наизусть письмо милостью божьей короля Франции и Польши.

Содержание этого письма, прочитанного нами по-французски одновременно с Шико, мы уже знаем. Полагаем поэтому, что давать его латинский перевод ни к чему. Произнося эти латинские слова, Шико ставил самые диковинные ударения, чтобы королева как можно дольше не проникала в их смысл. Но как ловко ни коверкал он свой собственный труд, Маргарита все схватывала на лету, ни в малейшей степени не пытаясь скрыть обуревавших ее негодования и ярости.

Чем дальше читал Шико, тем мучительнее ощущал неловкость положения, в которое сам себя поставил. В некоторых особенно рискованных местах он опускал лицо, как исповедник, смущенный тем, что услышал. Это давало ему возможность не видеть, как сверкают глаза королевы, как судорожно напрягается каждый ее нерв при столь обстоятельной передаче всех случаев нарушения ею супружеской верности.

Маргарита хорошо знала утонченное коварство своего брата, имея тому достаточно доказательств. Знала она также, ибо не принадлежала к числу женщин, склонных себя обманывать, как шатки были объяснения, которые она придумывала или могла придумать в дальнейшем. По мере того как Шико читал, в уме ее устанавливалось известное равновесие между вполне законным гневом и весьма обоснованным страхом.

Итак, Шико продолжал излагать письмо, а в сознании Маргариты происходила сложная работа: ей предстояло выказать должное возмущение, проявить разумную смелость, избежать опасности, не понеся никакого ущерба, доказать несправедливость возводимых на нее обвинений и вместе с тем воспользоваться преподанным ей уроком.

Не следует думать, что Шико все время сидел, опустив голову. Время от времени он поглядывал на королеву и несколько успокаивался, видя, что, несмотря на свои нахмуренные брови, она понемногу приходит к какому-то решению.

Поэтому он уже более твердым голосом произнес завершающие королевское письмо приветственные формулы.

– Клянусь святым причастием! – сказала королева, когда Шико умолк. – Братец мой прекрасно пишет по-латыни. Какой стиль, какая сила выражений! Я никогда не думала, что он такой искусник.

Шико возвел очи горе и развел руками, как человек, который из вежливости готов согласиться, но не понимает существа дела.

– Вы не поняли? – продолжала королева, знавшая все языки, в том числе язык мимики. – А я-то думала, сударь, что вы знаток латыни.

– Ваше величество, я все позабыл. Единственное, что я сейчас помню, что осталось от прежних моих знаний, – это что латинский язык не имеет грамматического члена, имеет звательный падеж, и слово «голова» в нем среднего рода.

– Вот как! – вскричала, входя, некая личность, внесшая с собою веселье и шум.

Шико и королева сразу обернулись.

Перед ними стоял король Наваррский.

– Как? – сказал Генрих, подходя ближе. – По-латыни голова среднего рода, господин Шико? А почему не мужского?

– Бог ты мой, сир, – ответил Шико, – не могу сказать, ибо это удивляет меня так же, как и ваше величество.

– Я тоже не могу этого понять, – задумчиво сказала Марго.

– Наверно, потому, – заметил король, – что головою могут быть и мужчина и женщина, в зависимости от свойств их натуры.

Шико поклонился.

– Это, сир, действительно самое подходящее объяснение.

– Тем лучше, я очень рад, что оказался более глубоким мудрецом, чем думал. А теперь вернемся к письму. Я, да будет вам известно, сударыня, горю желанием услышать, что нового происходит при французском дворе. А тут наш славный господин Шико и привез мне новости, но на языке, мне неизвестном: не то…

– Не то? – повторила Маргарита.

– Не то я, помилуй бог, уже наслаждался бы! Вы же знаете, как я люблю новости, особенно скандальные, которые так замечательно рассказывает мой брат Генрих де Валуа.

И Генрих Наваррский сел, потирая руки.

– Что ж, господин Шико, – продолжал король с видом человека, которому предстоит самое приятное времяпрепровождение, – прочитали вы моей жене это знаменитое письмо?

– Так точно, сир.

– Ну, милая женушка, расскажите же мне, что в нем содержится?

– А не опасаетесь ли вы, сир, – сказал Шико, следуя примеру венценосных супругов и отбрасывая в сторону всякую церемонность, – что латинский язык, на котором написано данное послание, сам по себе уже является признаком неблагоприятным?

– А почему? – спросил король.

Затем он снова обратился к жене.

– Так что же, сударыня? – спросил он.

Маргарита на миг задумалась, словно припоминала одну за другой все услышанные из уст Шико фразы.

– Наш любезный посол прав, сир, – сказала она, все обдумав и приняв решение, – эта латынь – плохой признак.

– Но чего же? – удивился Генрих. – Разве в этом драгоценном письме содержится что-нибудь поносительное? Будьте осторожней, милая моя, ваш царственный брат пишет весьма искусно и всегда проявляет изысканную вежливость.

– Даже тогда, когда он нанес мне оскорбление, велев обыскать мои носилки в нескольких лье от Сакса, когда я выехала из Парижа, направляясь к вам, сир?

– Ну, когда имеешь брата таких строгих нравов, – заметил Генрих своеобразным тоном, по которому нельзя было судить, шутит он или говорит серьезно, – брата-короля, столь щепетильного…

– Он должен был бы охранять подлинную честь своей сестры и всей своей семьи. Ибо я не думаю, что, если бы сестра ваша, Екатерина д'Альбре, явилась жертвой скандальной сплетни, вы бы дали этому скандалу полную огласку, прибегнув к помощи гвардейского капитана.

– О, я ведь добродушный, патриархальный буржуа, – сказал Генрих, – и король-то я только для смеха, что же мне, черт возьми, делать, как не смеяться? Но письмо, письмо, ведь оно адресовано мне, и я хочу знать, о чем там речь.