Сорок пять - Александр Дюма

Красивое лицо Маргариты внезапно вспыхнуло. Она быстро обернулась с тем неприятным чувством, которое при любом случае охватывает сердца людей, привыкших к огорчениям.

В двадцати шагах от нее неподвижно стоял Шико. Гасконец отчетливо вырисовывался на оранжевом фоне вечернего неба, и ее зоркий взгляд сразу узнал знакомый облик. Вместо того чтобы подозвать к себе вновь прибывшего, она сама покинула круг придворных.

Но, повернувшись к ним, чтобы проститься, она пальцами сделала знак одному из наиболее роскошно одетых и красивых кавалеров.

Прощальный привет всем на самом деле должен был относиться лишь к одному.

Несмотря на этот знак, сделанный с тем, чтобы успокоить кавалера, тот явно волновался. Маргарита уловила это проницательным взором женщины и потому добавила:

– Господин де Тюренн, соблаговолите сказать дамам, что я сейчас вернусь.

Красивый кавалер в белом с голубым камзоле поклонился с той особой легкостью, которой не было бы у придворного, настроенного более равнодушно.

Королева быстрым шагом подошла к Шико, неподвижному наблюдателю этой сцены, так соответствовавшей тому, о чем гласило привезенное им письмо.

– Господин Шико! – удивленно вскричала Маргарита, вплотную подойдя к гасконцу.

– Я у ног вашего величества, – ответил Шико, – и вижу, что ваше величество по-прежнему добры и прекрасны и царите в Нераке, как царили в Лувре.

– Да это же просто чудо – видеть вас так далеко от Парижа.

– Простите, государыня, – не бедняге Шико пришло в голову совершить это чудо.

– Охотно верю – вы же были покойником.

– Я изображал покойника.

– С чем же вы к нам пожаловали, господин Шико? Неужели, на мое счастье, во Франции еще помнят королеву Наваррскую?

– О ваше величество, – с улыбкой сказал Шико, – будьте покойны, у нас не забывают королев, когда они в вашем возрасте и обладают вашей красотой.

– Значит, в Париже народ все такой же любезный?

– Король Французский, – добавил Шико, не отвечая на последний вопрос, – даже написал об этом королю Наваррскому.

Маргарита покраснела.

– Написал? – переспросила она.

– Да, ваше величество.

– И вы доставили письмо?

– Нет, не доставил, по причинам, которые сообщит вам король Наваррский, но выучил наизусть и повторил по памяти.

– Понимаю. Письмо было очень важное, и вы опасались, что потеряете его или оно будет украдено?

– Именно так, ваше величество. Но, прошу вашего извинения, письмо было написано по-латыни.

– О, отлично! – вскричала королева. – Вы же знаете, я понимаю латынь.

– А король Наваррский, – спросил Шико, – этот язык знает?

– Дорогой господин Шико, – ответила Маргарита, – что знает и чего не знает король Наваррский, установить очень трудно.

– Вот как! – заметил Шико, чрезвычайно довольный тем, что не ему одному приходится разгадывать загадку.

– Если судить по внешности, – продолжала Маргарита, – он знает ее очень плохо, ибо никогда не понимает или, во всяком случае, не обнаруживает признаков понимания, когда я говорю на этом языке с кем-нибудь из придворных.

Шико закусил губы.

– О черт! – пробормотал он.

– Вы прочли ему это письмо?

– Оно ему и предназначалось.

– И что же, он понял, о чем там шла речь?

– Только два слова.

– Какие?

– Turennius, Margota.

– Turennius, Margota?

– Да, в письме были эти два слова.

– Что же он сделал?

– Послал меня к вам, ваше величество.

– Ко мне?

– Да, он сказал при этом, что в письме, видимо, говорится о вещах, слишком важных, чтобы его переводило лицо постороннее, и что лучше всего, если перевод сделаете вы – прекраснейшая среди ученых женщин и ученейшая среди прекрасных.

– Раз король повелел, чтобы я выслушала вас, господин Шико, я готова слушать.

– Благодарю вас, ваше величество. Где же угодно вам это сделать?

– Здесь. Впрочем, нет, нет, лучше у меня. Пойдемте в мой кабинет, прошу вас.

Маргарита внимательно поглядела на Шико, приоткрывшего ей истину, возможно, из жалости к ней.

Бедная женщина ощущала необходимость в какой-то поддержке; может быть, напоследок, перед угрожающим ей испытанием, она захотела найти опору в любви.

– Виконт, – обратилась она к г-ну де Тюренну, – возьмите меня под руку и проводите до замка. Прошу вас, господин Шико, пройдите вперед.

Глава 15

Кабинет Маргариты

Мы не хотели бы заслужить упрек в том, что описываем одни лишь орнаменты и астрагалы и даем читателю только пробежаться по саду. Но каков хозяин, таково и жилье, и если имело смысл изобразить аллею в три тысячи шагов и кабинет Генриха, то некоторый интерес для нас представляет и кабинет Маргариты.

С внешней стороны о нем можно сказать, что он располагался параллельно кабинету короля, имел боковые двери во внутренние помещения и коридоры, окна такие же удобные и немые, как и двери, с металлическими жалюзи, закрывающимися на замок, в котором ключ поворачивается совершенно бесшумно.

Обставлен и обит материей он был в модном вкусе, полон картин, эмалей, фаянсовой посуды, дорогого оружия, столы в нем завалены были книгами и рукописями на греческом, латинском и французском языках, в просторных клетках щебетали птицы, на коврах спали собаки – словом, это был особый мирок, живущий одной жизнью с Маргаритой.

Люди выдающегося ума или же полные неуемных жизненных сил не могут существовать одиноко. Каждому их чувству, каждой склонности словно сопутствуют явления и вещи, им соответствующие, и притягательная сила чувств и склонностей вовлекает эти вещи и явления в круговорот их жизни, так что люди эти живут и чувствуют не по-обычному: их ощущения в десять раз богаче и разнообразнее, их существование словно удваивается.

Эпикур, несомненно, был величайший гений человечества. Сами древние не понимали его до конца. Это был строгий мыслитель, но, желая, чтобы ничто в общем итоге наших стремлений и возможностей не терялось понапрасну, он, как неумолимо рачительный хозяин, выдвинул принцип удовольствия для каждого, кто, действуя согласно лишь духовной или же лишь животной своей природе, испытал бы только горести и лишения.

Против Эпикура часто мечут громы и молнии, не зная его, равно как часто воспевают, так же не зная их, благочестивых отшельников Фиваиды, которые уничтожали в человеческой природе прекрасное и воспитывали безразличие к уродству. Конечно, умерщвляя человека, умерщвляешь и его страсти, однако это все же убийство, то есть нечто запрещенное божьей волей и божьим законом.