Главная тайна горлана-главаря. Ушедший сам - Эдуард Филатьев

Михаил Презент:

«…в статье „О солитере“… Горький пишет:

«Маяковский сам об'яснил, почему он решил умереть. Он об'яснил это достаточно определённо. От любви умирают издавна и весьма часто. Вероятно, это делают для того, чтобы причинить неприятность возлюбленной»».

Зинаида Райх:

«В одно утро подаёт прислуга кофе в постель нам и говорит по-немецки: “Наш слуга читал, что умер поэт русский Мейерхольд!” Вс<еволод> Эм<ильевич> приподнялся и стал у него добиваться толку, послал за газетами, а я завыла. Я поняла сразу всё, что это Маяковский… Он ошибся!»

Актёр Игорь Ильинский:

«В апреле 1930 года театр Мейерхольда гастролировал в Берлине. Однажды я зашёл в магазинчик около театра, где мы играли. Хозяин магазинчика знал нас, русских актёров. Он показал мне на свежую немецкую газету и сказал:

– Ihr Dichter Majakowski hat selbstmord begangen (Ваш поэт Маяковский покончил жизнь самоубийством).

Я плохо понимал по-немецки, но тут всё понял. Была надежда, что Маяковский ещё жив, что буржуазные газеты врут, что, быть может, он только ранил себя. Но в полпредстве мы получили подтверждение о смерти Маяковского, а вечером, по предложению Мейерхольда, зрители почтили его память вставанием».

Всеволод Мейерхольд прислал из Берлина телеграмму:

«Потрясён смертью гениального поэта и любимого друга, с которым вместе утверждали левое искусство».

Зинаида Райх:

«Вечером я играла, шёл “Рогоносец”, перед спектаклем все вышли и сказали о случившемся, публика стояла секунд 20».

Ставший невозвращенцем советский актёр Михаил Чехов находился в тот момент в Берлине и встретился со Всеволодом Мейерхольдом. Видимо, чувствуя, что именно привело поэта Маяковского к самоубийству, Михаил Чехов потом написал в воспоминаниях о своём разговоре с Мейерхольдом:

«Я старался передать ему мои чувства, свои предчувствия о его страшном конце, если он вернётся в Советский Союз. Он слушал молча, спокойно и грустно ответил мне так (точных слов я не помню): с гимназических лет в душе моей я носил Ревлюцию и всегда в крайних, максималистических её формах. Я знаю, вы правы – мой конец будет таким, как вы говорите. Но в Советский Союз я вернусь. На вопрос мой: “Зачем?” он ответил: “Из честности”».

Эльза Триоле:

«15 апреля 1930 года рано утром Арагона и меня поднял телефонный звонок: нас извещали о самоубийстве Владимира Маяковского.

Долго он мне снился еженощно. Всё тот же сон: я уговариваю его не стреляться, а он плачет и говорит, что теперь всё равно, поздно… Скучно мне стало жить…»

Михаил Презент записал в дневнике:

«Несмотря на просьбу в предсмертном письме: „… и пожалуйста не сплетничайте. Покойник этого ужасно не любил“ – весь город был и сейчас находится во власти сплетен. Имя Полонской склоняется на все лады. И имя Лили Брик».

Николай Асеев вспоминал, как в один из тех печальных дней он шёл по Охотному ряду:

«И вдруг навстречу мне, именно по Охотному ряду, возник типичный охотнорядец, рослый, матёрый, с красной рожей, пьяный в дым, не державшийся на ногах прочно, с распалёнными остановившимися глазами. Он шёл, как будто прямо устремляясь на меня, как будто зная меня, выкрикивая страшные ругательства, прослаивая их какими-то фразами, смысл которых начал прояснять и направленность этих ругательств. „А! Застрелился, а?! А две тыщи фининспектору оставил передать! А? Да дай мне эти две тыщи, какое бы я кадило раздул, а? Вот так его и растак! Две тысячи фининспектору!“ Речь шла о посмертной записке Маяковского.

Это было страшно. Как будто вся старая, слежалая подпочва Москвы поднялась на дыбы и пошла навстречу, жалуясь и обижаясь. Он шёл прямо на меня, как будто найдя именно меня здесь для того, чтобы обрушить лавину ругани и пьяной обиды.

Пошлость, не оспаривая его у жизни, оспаривала у смерти».

Из агентурно-осведомительной сводки агента ОГПУ «Арбузова» (орфография агента):

«Разговоры в литер. – худож. кругах значительны.

Романтическая подкладка совершенно откидывается. Говорят здесь более серьезная и глубокая причина. В Маяковском произошел уже давно перелом и он сам не верил в то, что писал и ненавидел то, что писал. Особенно характерными находят следующие строки в его только что вышедших стихах «Во весь голос» написанных ещё несколько месяцев тому назад.

1/Роясь в сегодняшнем окаменевшем?…

2/Наших дней изучая потемки.

3/Мне агитпром в зубах навяз

4/Я себя смирял, становясь на горло, собственной песни и т. п.

Говорят, что эти стихи уже носят заведомо похоронный характер, поэт прощается с жизнью, подводит итоги своей работе и т. д. И если в конце стихотворения он опять вдруг становится революционным поэтом, то эти определенно фальшивые строки вызваны паническим ужасом перед той мыслью, что советская власть сотрет память о нем из умов современников».

Траурная среда

Елизавета Лавинская:

«16-го утром Агранов сказал, что Маяковского будут хоронить на лафете, а в середине дня стало известно: дадут простой грузовик – всё-таки самоубийца.

В этот день, проходя по одной из зал, увидела Агранова, окружённого кучкой лефовцев. Он что-то показывал. Я подошла, и он мне передал какую-то фотографию, предупредив, чтоб смотрела быстро, и чтоб никто из посторонних не видел.

Это была фотография Маяковского, распростёртого, как распятого, на полу, с раскинутыми руками и ногами и широко раскрытым в отчаянном крике ртом. Я оцепенела в ужасе: ничего общего не было в позе, лице фотографии с тем спокойным, спящим Маяковсим, которого я впервые увидела на Гендриковом. Мне объяснили: «Засняли сразу, когда вошли в комнату Агранов, Третьяков и Кольцов». Больше эту фотографию я никогда не видела».

Аркадий Ваксберг:

«Встречать Лилю на пограничную станцию Негорелое Агранов отправил Василия Катаняна… Пропуск, которым Агранов снабдил Катаняна, позволял ему войти в вагон ещё до того, как поезд покинул пограничную зону. Лиля безутешно плакала, уткнувшись в его плечо».

Галина Катанян:

«Лиля очень плакала. Ося же был сдержан.

Катаняна поразила фраза, сказанная ему в Негорелом… Ося сказал, что Володе в 36 лет уже нужен был свой дом и своя семьям.

Через тридцать семь лет (в июле 1967 года) Аркадий Ваксберг привёз в Переделкино македонского журналиста Георгия Василевски, и Лили Брик, говоря о последних днях Маяковского, сказала: