Главная тайна горлана-главаря. Ушедший сам - Эдуард Филатьев

«Чудовищно. Непонятно. Трагичность столь неожиданного конца усугубляется его обыденщиной, совершенно не вяжущейся с мятущимся оригинальным обликом поэта Маяковского.

И это жуткое своей незначительностью предсмертное письмо. Разве это мотивировка? Чего ему недоставало, этому талантливейшему и признаннейшему поэту?

Иначе как внезапным временным провалом сознания, потерей внутренней ориентировки, болезненной обострённостью личных переживаний, острым психозом, не могу всё это объяснить».

Примерно то же самое сказано и в статье «Памяти друга», подписанной двадцатью семью фамилиями (двадцать пять мужских и две женские):

«Тяжёлая личная катастрофа унесла от нас нашего близкого друга В.В.Маяковского…

Для нас, знавших и любивших его, самоубийство и Маяковский несовместимы, и если самоубийство вообще не может быть в нашей стране оправдано, то с какими же словами гневного и горького укора должны мы обратиться к Маяковскому!..

И вот его нет. Стремительная болезнь, нелепый срыв привели его к концу, который осуждён всем его творческим путём. На один только момент сдала воля поэта революции – и голос трибуна революционной поэзии перестал звучать».

Список подписавших эту статью начинался с Я.Агранова. Были в нём фамилии и других сотрудников Лубянки: М.Горба и Л.Эльберта. Был сотрудничавший с внешней разведкой М.Кольцов. Из лефовцев-рефовцев – только Н.Асеев, С.Третьяков, В.Каменский, В.Катанян, Б.Кушнер, С.Кирсанов, П.Незнамов. Женщины представлены В.Степановой и С. Шамардиной.

В наши дни обращает на себя внимание возмущённое восклицание чекистов, уничтожавших людей сотнями (если не тысячами), которые в этой статье неожиданно заявляли, что «самоубийство не может быть в нашей стране оправдано».

Из агентурно-осведомительной сводке агента ОГПУ «Арбузова» (орфография агента):

«Сообщения в газетах о самоубийстве, романтическая подкладка, интригующее посмертное письмо вызвали в большей части у обывательщины нездоровое любопытство. И народ валом повалил с утра 15/IV на Поварскую.

Разговоры и сплетни среди публики наивны, пошлы, нелепы и на них останавливаться нет смысла».

В.АЖатанян описал, как прощался с Маяковским Николай Бухарин (в конференц-зале Клуба писателей). Огромная толпа уже заполнила двор клуба и продолжала расти за воротами. Бухарин приехал в 12 часов. Еле-еле пробился к подъезду. Его провели раздеться в одну из дальних комнат клуба. Потом он вошёл в конференц-зал и долго стоял над гробом.

О чём он думал? Какими словами можно передать эти думы?

Через два года в «Этюдах» Бухарин написал:

«Так странно больно видеть этого большого, сильного, угловатого человека, необузданного бунтаря, воплощённое движение – тихо лежащим с сомкнутыми устами не смертном ложе. Да ну же, вставайте, Владимир Владимирович! Неужели вы в самом деле отгремели? Бросьте шутить!.. Увы, это не шутка. Это трагедия. Великий поэтический трибун революции отгремел и умолк. Навсегда…

Он недооценивал Рафаэлей и Пушкиных. Но у него было органическое сродство с эпохой: это сама история РЫЧАЛА через него на свои консервативные, ещё живые силы. <…> Эта гибель парадоксальна. Она вопиюще нелепа. Она кричаще трагична, Владимир Владимирович, зачем, зачем вы это сделали?!»

О том, как Бухарин покидал Клуб писателей, В.А.Катанян написал:

«Его повели потом одеваться в ту же дальнюю комнату, а через некоторое время ко мне подошёл директор клуба Борис Киреев и сказал, что Бухарин не уходит.

– Давайте пойдем, предложим ему выступить?

– Давайте!

Да, мы были так наивны. Мы рассуждали просто: есть люди, которых привела сюда дикая непонятная весть, – томящаяся во вдоре толпа, есть балкон, с которого можно говорить, и есть оратор, один из лучших ораторов партии…

Правый уклон?

Нуда. Он уже не редактор «Правды». И не член Политбюро. Ну и что?

Бухарин ходил взад и вперёд по комнате, накинув кашне и в шапке, остановился, направил на нас сверлящие голубые глаза и коротко отрезал:

– Нет…

Он надел пальто, и мы с Киреевым проводили его чёрным ходом на улицу Герцена».

Михаил Презент:

«С 15.4. началось шествие к телу – десятки тысяч. В этот день переговорили по телефону с Бриками – они в Берлине – и ко дню их приезда – 17.4. – назначили кремацию. В комиссии по похоронам орудуют Ионов, Халатов, Сутырин и Агранов (из ГПУ, приятель Бриков и, кажется, Маяковского)».

Елизавета Лавинская:

«…в Клубе писателей был уже струнный кавказский оркестр – зурна, какие-то неизвестные инструменты и совершенно необычное звучание. Может, именно такой оркестр и был нужен… И вот звучал оркестр тоскливо, просто и небычай-но, и из этой необычайной плачущей тоски выплывало и детство, и Кавказские горы, и река Риони».

Много лет спустя стало известно, что 14 апреля 1930 года жившая в Нью-Йорке Мария Никифоровна Бурлюк записала в дневнике:

«Давид Давидович сказал: „В семь часов утра думал о Маяковском“.В 10 утра он декламировал:

Любящие Маяковского…Да ведь это же династияна престоле сумасшествия…

В 10 утра взяли телефон: «В Москве выстрелом из револьвера покончил жизнь Маяковский». Об этом ужасе в нашу квартиру сообщила газета «Нью-Йорк Таймс». В «Таймс» не знали, как покончил с собою наш великий друг, но оба – я и Д.Д. – были убеждены, что Маяковский покончил с собой пулей в сердце. Он никогда не обезобразил бы своего чудесного лица»·.

И ещё Мария Никифоровна написала:

«Я плачу. Вспоминаю голос, манеру Маяковского держаться с людьми…

– Может, Володя был внутренне всегда очень одинок, – сказал Давид Давидович».

Галина Катанян (в книге воспоминаний «Азорские острова»):

«Предсмертный вопль его: “Лиля, люби меня!” – это не мольба отвергнутого возлюбленного, а крик бесконечного одиночества…

У него была крыша над головой в Гендриковом переулке, комната в проезде Политехнического музея, свежевымытая рубашка, вкусный обед…

Но дома у него не было. А он был нужен ему, этот дом».

Александр Тихонов (Н.Серебров):

«Когда Горький узнал о смерти Маяковского, он стукнул об стол кулаком и заплакал…»

Алексей Максимович Горький (в письме И.Груздеву):

«Смерть Маяковского всё-таки встала мне „поперёк горла“… Тяжело всё это».