Кровавый век - Мирослав Попович

Сунь Ятсен и его жена Сун Цинлин

Среди унизительных знаков неполноценности была коса, которую должны были носить этнические китайцы. Демонстративно обрезав свою косу в японском городе Кобе, Сунь Ятсен провозглашал тем самым неповиновение традиции и неповиновение господствующей династии. Так же поступил в японском университете писатель Лу Синь. Это должно было быть началом пути, которым в предыдущем веке пошла Япония.

Когда на горизонте китайской истории вроде бы забрезжило коммунистическое будущее, теоретики начали писать о путях к социализму, минуя капитализм как стадию и формацию. Никто не вспоминал еще одно удивительное «проскакивание» исторических этапов – в Китае «сложилась» нация, не уступающая «буржуазным» нациям по уровню солидарности и цементированности, хотя не было капитализма с его общенациональным рынком. Источник этнической солидарности сотен миллионов китайцев, расселенных на колоссальных пространствах азиатского Востока, – в государственной системе.

В Китае в течение веков действовали школы, государственные и частные, в которых дети изучали старинную китайскую культуру, изложенную в книгах. Самые старые книги писались так давно, что их никто уже не понимал, невзирая на единство иероглифической письменности в течение всей истории. Толкование «И цзин» или «Ши цзин», абсолютно бессмысленные с точки зрения прагматичного европейца, и были усвоением традиционной культуры, обеспечивавшее этническое, национальное единство китайцев, в чем и заключался смысл этой системы учебы.

Ученик китайской школы сдавал экзамены, которые позволяли занять государственную должность.

Отмена экзаменационного произведения в стиле багу – таково была непременное требование всех реформаторов китайской административной системы. Только в XX ст. экзаменационная система была отменена в ходе европеизации, для замены архаичного образования более современным и прагматичным.

Система государственных экзаменов в Китае обеспечивала высокую социальную мобильность чиновнического состояния и стала предметом зависти европейских просветителей. Монголы отменили экзамены, заменив их назначениями на должности, но потом вернулись к старому порядку, хотя и облегчили завоевателям доступ к должностям. Пробовали изменить систему и маньчжуры, но и они вернулись к старому способу ротации кадров.

Тем самым разрушена была вся жизненная система трансляции культуры и государственного управления.

Стиль багу требовал умения написать произведение непременно из восьми частей, строго канонически построенных, написать – кисточкой и тушью – красиво, каллиграфическим почерком, на тему, которая позволяла бы продемонстрировать знание конфуцианского учения и древней китайской культуры. С семи или восьми лет китайский мальчик в течение семи-восеми лет занимался в начальной школе, чтобы выучить наизусть 2–3 тыс. иероглифов, овладеть элементами арифметики и пройти курс китайской истории, что в представлении китайца был также курсом истории всего мира. Это давало возможность приступить к изучению основ мудрости – включенных Конфуцием (Кун Цзы) в каноны «Четырехкнижия» и «Пятикнижия». Это старинные философские и этико-политического трактаты; в «Пятикнижие» входили, в частности, чрезвычайно архаичные тексты «Ши цзин» и «И цзин». «Книга песен» («Ши цзин») содержит 304 древних стихотворения, отобранных еще Конфуцием, и являет собой чрезвычайно изысканную поэзию. За тысячелетие до появления всех других литератур китайцы создали не только ритмичную, но и рифмованную поэзию; тексты написаны на забытом древнекитайском языке, и характер рифм можно установить легче, но какие именно здесь ритмы, до сих пор непонятно. Общее содержание современному читателю понятно, потому что сравнительно мало изменились иероглифы.

И уж совсем туманными были архаичные тексты «Книги перемен» – «И цзин», которая и в давние времена была абсолютно непонятной для непосвященных гадальной книгой.

Все это в старой школе нужно было зазубрить наизусть для того, чтобы использовать при написании произведения в стиле багу. Это, конечно, была не вся китайская культура, но ее фундамент и скелет.

Правительство строго контролировало систему экзаменов, добиваясь, чтобы будущие чиновники честно изучали тексты старинной китайской учености и могли их использовать для создания комментариев, похожих на наши сочинения на свободную тему. Вооруженные трехтысячелетней культурной традицией, управленцы составляли высший класс общества (например, только чиновники имели право иметь рабов). Характерная фигура для Китая, которой невозможно подыскать эквивалент в европейских понятиях – шеньши, их иногда называют «книжниками», иногда «мелкими помещиками», а это не то и не другое – шеньши был в первую очередь «потенциальным чиновником» без должности, человеком, который сдал экзамены, но пока еще не получил место в чиновнической иерархии. Влияние шеньши в китайском традиционном обществе было огромно.

Сдать экзамены теоретически мог каждый, и ротация кадров обеспечивала высокую социальную мобильность правящего класса и стабильность общества.

Не только старинное наследие, но и вся китайская письменность пользовались архаичным языком веньянь, от которого разговорный язык отдалился еще в III–IV ст. н. э. Лишь в 1917 г. лозунг перехода письменной высокой культуры от «китайской латыни» веньянь на «простой язык» (байхуа) или «общеупотребительный язык» (путунхуа) выдвинул Ху Ши в статье, напечатанной (кстати, на языке веньянь) в журнале «Новая молодежь». Началась горячая дискуссия, вслед за первыми статьями на байхуа в этом журнале появилась на этом же языке художественная, и только в 1930–1940-х гг. также и научная литература.

В китайском языке особенное место занимают северные диалекты гуаньхуа – так называемые «мандаринские» диалекты.

В определенном и сугубо китайском понимании мандарины-китайцы были все же униженным сословием, поскольку страной правили маньчжуры. Но поскольку маньчжуры составляли лишь близкую ко двору общественную верхушку, то в целом социальной пирамиды это не нарушало. Сами маньчжуры практически перешли на гуаньхуа, и все те китайские территории, которые ассимилировались позже, тоже говорили на диалектах, более или менее близких к гуаньхуа. Однако разница даже между отдельными мандаринскими диалектами очень большая, и северяне, чтобы достичь взаимопонимания с обитателями северного востока, часто вынуждены были писать иероглифы (они выглядят одинаково, а звучат иногда совсем по-разному).

Распространенное в европейских странах слово «мандарин» (от португальского mandar – управлять) выделяло именно тот чиновничий класс китайского общества, который правил Китаем и, можно сказать, господствовал.

Китай – гигантская и очень культурно пестрая территория. Собственно, тот Китай, о котором говорят и пишут, это восточная, меньшая его половина, отделенная от мира чрезвычайно сухими, очень мало населенными горами и пустынями Западного Китая. Восточный Китай простирается на три зоны, которые примыкают к большим рекам, прорывающимся сквозь горные массивы: на севере – Желтая река, Хуанхэ, которая образует в нижнем течении начало самой древней в Китае земледельческой цивилизации; более южная Янцзы – река, которая течет по широким густонаселенным долинам центрального Китая; дальше уже река Сицзян на гористом субтропическом юге. Климатически и культурно, по историческим традициям и расовому составу, по характеру диалектов эти зоны различны. Собственно, этническое единство всех этих земель, которые остаются Китаем и в собственном сознании китайцев, хотя разговаривают они на диалектах и языках, отдаленных друг от друга иногда так, как французский язык от испанского, является почти чудом; чудо это объясняется исключительно ролью государства в этнокультурной консолидации населения через систему трансляции культуры и образования.

При этом юг всегда был неполноценным с точки зрения мандариновского севера: отсюда шли всякие ереси, шаманские культы и иностранные влияния. Южные приморские города были больше связаны с европейскими влияниями. Потоки эмиграции в юго-восточную Азию, на Гавайские острова, в Америку преимущественно шли с юга.

Этнические религии всеядны, они должны идти на компромиссы, включать в свои пантеоны чужих богов, как это делали римляне, ассимилировать чужие обычаи – если они не замыкаются на своей этнической территории и в своем этническом кругу. Христианство в Китае могло быть воспринято – и поначалу воспринималось – как дополнение к традиционным религиям и только той своей частью, которая не противоречила принципам идеологии Китая; как только выяснилось, что за спиной миссионеров стоит целостная чужая идеологическая система, китайские христиане стали такими же «дьяволами», как и белолицые круглоглазые чужестранцы.