Семейство Майя - Жозе Эса де Кейрош

Нет! Он не хотел смотреть на нее. Он страшился ее слез, искаженного смертной мукой лица. Жар груди возле его колен мутил его разум, и все отступало — гордость, подозрения, честь, ревность… И внезапно, помимо своей воли, он сжал ее руки. А она страстными поцелуями стала покрывать его пальцы, его манжеты, из глубины своего унижения моля о милосердии.

— О, скажи, что ты меня прощаешь! Ты такой великодушный! Одно лишь слово… Скажи мне, что ты не чувствуешь ко мне ненависти, и я отпущу тебя… Скажи! Или хоть взгляни на меня, как смотрел прежде, один только раз!

Теперь уже ее губы искали его губ. Но тут слабость, охватившая все его существо, внезапно сменилась новым приступом ярости — против себя и против нее. Он грубо оттолкнул Марию и закричал:

— Но отчего ты мне ничего не сказала? Отчего ты мне ничего не сказала? Почему ты лгала мне так долго? Я все равно любил бы тебя! Зачем ты лгала? — Он отодвинулся от нее, распростертой на полу, у его ног. И с невыразимой печалью произнес: — Твоя ложь — вот что нас разлучило, твоя чудовищная ложь, одна твоя ложь!

Мария встала: она едва держалась на ногах и обморочная бледность заволакивала ее лицо.

— Но я должна сказать тебе, — прошептала она еле слышно, стоя перед ним с бессильно повисшими вдоль тела руками. — Я должна сказать тебе… Вспомни тот день, когда ты приехал поздно и мы говорили о загородном доме; в тот день ты сказал, что любишь меня… И тогда я тебе ответила: «Но ты ведь ничего обо мне не знаешь…» Ты не дал мне договорить. Ты верил, и это было правдой, что я хочу принадлежать одному тебе, жить с тобой вдали от всего и от всех. И ты сказал тогда, что мы вместе с Розой уедем далеко и будем счастливы в каком-нибудь уединенном уголке… Разве ты не помнишь? Вот тогда мной и овладело искушение! Ничего не говорить, уехать с тобой, а потом, позднее, через несколько лет, когда ты убедишься, что я женщина, достойная твоего уважения, открыться тебе во всем и сказать: «Теперь, если хочешь, ты можешь прогнать меня!» О! Это было дурно, я понимаю… Но я не смогла устоять против этого искушения… Если бы ты не заговорил о нашем бегстве, я рассказала бы тебе все. Но едва ты стал рисовать мне нашу будущую жизнь, надежда на великое счастье, упоительные мечты увлекли меня… И я так страшилась этой исповеди! Я не могу тебе объяснить: тогда передо мной словно распахнулись небеса и я увидела нас с тобой в нашем доме… Это было искушение! И потом немыслимо было в ту минуту, когда ты так любил меня, сказать тебе: «Я не стою всего этого, я — несчастная женщина, у которой даже нет мужа…» Пойми, ради бога! Я не в силах была утратить твое уважение. Никто не любил меня с таким благоговением… Это — несчастье, великое несчастье… Я погибла, все кончено!

И она вновь простерлась на полу, раздавленная, почти мертвая, уткнувшись лицом в софу. Карлос медленно направился к двери, но, обернувшись, бросил напоследок все тот же упрек — «ложь, ложь, каждодневная, упорная»… Рыдания были ему ответом.

— Почему ты не сказала мне хотя бы здесь, в Оливаесе, ведь ты уже знала, что ты для меня дороже всего на свете?..

Она подняла измученное лицо.

— Как ты не понимаешь? Я боялась, что ты изменишься ко мне, что твоя любовь станет другой… Я уже видела, как исчезает твое уважение, как ты, входя в дом, не спешишь снять шляпу, становишься равнодушен к малышке, желаешь оплачивать мои расходы… Если бы ты знал, как я мучилась! Как говорила себе: «Не сегодня — пусть будет еще один счастливый день, завтра…» И так все тянулось! Ужасно! Ужасно!

Оба замолчали. И тут Карлос услышал, как у двери тихонько и жалобно повизгивает Ниниш, просясь войти. Он впустил ее. Собачка прыгнула на софу, где Мария рыдала, свернувшись в уголку, и стала лизать ей руки, беспокойно кружа возле нее, потом улеглась рядом, словно охраняя свою хозяйку, и настороженно следила черным глазом за Карлосом, который, не в силах ни уйти, ни остаться, вновь принялся мерить шагами гостиную.

Громкий стон Марии заставил его остановиться. На мгновенье он застыл перед этим выражением несказанной боли… Дрожащими губами он прошептал:

— Даже если бы я все тебе простил, как я смогу теперь верить тебе? Ведь эта чудовищная ложь всегда будет стоять между нами! Никогда в нашем доме не было бы доверия и покоя…

— Я ни в чем тебе не солгала ни разу и если молчала о своей жизни, то лишь потому, что любила тебя! — отвечала она скорбно и глухо из глубины своего отчаяния.

— Нет, ты лгала мне во всем! Все было ложью — твой муж, твое имя, вся твоя жизнь… Я больше не могу тебе верить… Даже сейчас я не верю в искренность твоих слез!

Мария в негодовании поднялась и стояла выпрямившись, с прежней величавой осанкой. Расширенные глаза ее мгновенно высохнув, гневно сверкали на мертвенно-бледном лице.

— Ты хочешь сказать, что мои слезы и мольбы притворны? Что я разыгрываю отчаяние, чтобы удержать тебя, не потерять тебя и теперь, когда Кастро Гомес меня оставил, заменить его тобой?..

— Нет, нет! Не это! — пробормотал Карлос.

— А я? — воскликнула она, приближаясь к нему и подавляя его сиянием истины, преобразившей ее лицо. — А я? Почему я должна верить в твою великую любовь и твои клятвы? Что же ты любил во мне? Ответь! Чужую жену, чужое имя, завидную любовницу, красивые туалеты? Или меня такую, какая я есть, мое тело, мою душу, мою любовь к тебе? Я ведь осталась той же, посмотри на меня хорошенько!.. Те же руки, та же грудь… Только одно изменилось: моя любовь! Да, к несчастью, я люблю тебя еще сильнее, моя любовь к тебе беспредельна!

— О, если бы это было правдой! — вскричал Карлос.

Мария упала к его ногам:

— Клянусь тебе жизнью моей девочки, жизнью Розы! Я люблю тебя, я тебя обожаю, без памяти, до безумия, я готова умереть здесь, у твоих ног!

Карлос затрепетал. Всем своим существом он рвался к ней; необоримая сила влекла его в ее объятия, пусть даже они скрывали бездну, которая поглотила бы всю его жизнь… Но вновь мысль о «лжи» охладила его порыв. И он тихо высвободился, закрыв в отчаянии лицо руками; все в нем восставало против незримой и неодолимой преграды, не желавшей исчезать и вставшей железным заслоном на пути к его сказочному счастью!

Мария не поднималась с колен, и глаза ее были прикованы к ковру. Затем в тишине гостиной раздался ее дрожащий, скорбный голос:

— Ты прав, все кончено! Ты мне больше не веришь, и, раз так, все кончено!.. Тебе лучше уйти… Никто мне не поверит. Для меня все кончено, во всем мире у меня больше никого нет… Завтра я уеду отсюда… Мне нужно только собраться… И я уеду…

Сердце Карлоса не могло вынести сего горестного зрелища. Она лежала на полу, в темном плаще, такая одинокая, словно несчастная сирота, выброшенная в безжалостный мир… И его гордость, фамильная честь, ужасные сомнения — все было сметено ураганом жалости. Он забыл обо всем — он видел лишь ее красоту, ее страдания, ее возлюбленную душу. Щедрое безрассудство доброты облагородило его страсть. И, склонясь к ней, он прошептал, раскрывая ей объятия:

— Мария, ты согласна стать моей женой?

Она подняла голову и взглянула на него затуманенным взором, не понимая. Но Карлос ждал, раскрыв объятия, чтобы вновь заключить в них ее, свою возлюбленную, теперь уже — навеки… Она поднялась, путаясь в плаще, и упала ему на грудь, покрывая его поцелуями, смеясь и плача, как безумная:

— Стать твоей женой? О Карлос! И всегда, всегда быть с тобой? О любовь моя, любовь моя! Заботиться о тебе, обожать тебя, быть навеки только твоей! И бедная Роза с нами… Нет, нет, ты не женись на мне, я тебя не стою! Ты просто люби меня! Мы уедем далеко-далеко, ты, я и Роза, и ты будешь нашим другом, ведь у нас нет никого на свете, кроме тебя! О боже, боже!

Она мертвенно побледнела и лишилась чувств; голова ее запрокинулась, и длинные волосы, распустившись, коснулись пола и засверкали на свету осенним золотом.

XV

Мария Эдуарда и Карлос, который на сей раз остался ночевать в своем домике в Оливаесе, заканчивали завтрак. Домингос подал кофе и, перед тем как уйти, положил перед Карлосом коробку папирос и номер «Фигаро». Оба окна были открыты. Ни один лист не шевелился в густом воздухе хмурого утра, еще более омрачаемого тягучим звоном колоколов, замиравшим далеко в полях. На скамье под деревом мисс Сара лениво шила что-то; рядом на траве играла Роза. Карлос, вышедший к завтраку одетым по-домашнему, как и положено супругу, — в шелковой рубашке и фланелевой куртке — пододвинул свой стул к Марии, взял ее за руку и сказал, ласково играя ее кольцами:

— Скажи мне, дорогая… Ты решила уже, когда мы едем?

Перед сном Мария Эдуарда, даря Карлосу первые поцелуи невесты, высказала исполненное нежности пожелание не отменять поездки в Италию; они поселятся в романтическом гнездышке среди цветов Isola Bela, но теперь уже не для того, чтоб укрыть от людских взоров свое тревожное греховное счастье, а чтобы вкусить спокойного законного блаженства. И Карлос после всех сомнений и мук, терзавших его с того дня, когда он впервые встретил Марию на Атерро, тоже мечтал о долгожданных минутах душевного покоя, о любви без мучений и тревог: