Записки Видока, начальника Парижской тайной полиции. Том 2-3 - Эжен-Франсуа Видок

— Боже сохрани нас стараться проникнуть в ваши, моя милая; нами руководит не любопытство. Нам любопытствовать! Спаситель милосердный, нет, это не наш порок. Но было бы лучше, если бы вы нам сейчас же объяснили.

Тщетно Адель старалась с твердостью отражать град вопросов, посыпавшихся на нее. В эту минуту прибыл молодой аббат, по-видимому, пришедший прямо со службы. В руках у него был подсвечник, и он утирал себе лоб.

— Хрисостом, гляди же, куда ты ставишь ноги!

Так говорил он толстому малому, руки и ноги которого одинаково подгибались под тяжестью сорока бутылок, превосходно уложенных в корзине.

— Осторожнее, здесь порог. Вот так. Ну, теперь наш шамбертен спасен. Не без труда, не правда ли, ключник? Те Deum laudamus!

— Батюшка, где вы его взяли? — спросила экономка Мари. — Из заднего погреба?

— Да, из погреба Кометы.

— Слава Богу.

— Знаете ли, что он убавляется по мере того, как из него пьем? Эх, кабы Господь послал нам еще такое же небесное светило!

On выпрямился, увидя вдруг Адель, как бы пораженный присутствием незнакомого человека.

— Я не знаю эту даму?

— Мадам пришла переговорить со священником.

— Со священником, а! У него и без того много дела. (Адели). Вы не могли выбрать более неудобное время; батюшки не будет целый день, У нас приглашены на обед фабриканты и отцы миссии; известно, что за угощением (с любезным видом) знаешь только начало, а конца никогда не знаешь… Что же вам угодно от батюшки?.. Вы принадлежите к его пастве?

— Я не, знаю.

— А кто же знает, кроме вас?.. Ах, черт возьми, черт возьми, да, да (он бормочет), я вижу, вижу, вы к нему собственно… да я, во всяком случае, не имею времени вас выслушать, у меня дел по горло… Не советую вам обращаться по окончании службы, батюшка устанет, захочет прилечь, отдохнуть, а потом надо садиться за стол… Нет, — размысливши, — лучше всего напишите ему.

— Мы то же самое сказали ей, — отвечала Мари.

— Или, — продолжал аббат, — есть еще одно средство.

— Ну, аббат, — вскричала гувернантка, — знайте свое дело. Или вы думаете, что я не указала бы ваше средство так же хорошо, если бы хотела? Но вы знаете, как доволен бывает батюшка, когда к нему приходят в ризницу.

— В ризницу, — прошептала Адель, как бы озаренная лучом, и тотчас же, отвесивши поклон, на который ей не ответили, поспешно пошла прямо в церковь.

Глава пятьдесят седьмая

Пономарь. — Параллель двух священников. — Старый и новый. — Он позолотил дарохранительницу, а разве это хуже благотворительности! — Истинная благотворительность. — Картина страшной нищеты. — Права на щедрость. — Вы преступница! — С голоду никто не умирает. — Апостолы тоже ходили босиком. — Исповедь. — Опять длинная фигура. — Сострадательный актер.

И вот она под сводами святилища и, наконец, входит в ризницу. Пономарь просит ее подождать священника, который в гардеробной снимает облачение.

— О, — говорит он, — батюшка достойнейший человек.

— Как вы меня утешаете!

— Великодушен и сострадателен. Счастливы находящиеся около него! Приход ему многим обязан. Во-первых, он позолотил дарохранительницу и решетку на хорах. На это истратил двадцать тысяч. Затем при нем мы получаем больше жалованья, чем при его предшественнике, упокой Господи его душу! За тем, бывало, по пятам толпа нищих, лентяев и всякой дряни, из-за них мы сидели на одном законном доходе. Он был готов посадить нас на солому… И сам-то от всего отказывался; невозможно быть до такой степени своим собственным палачом; последний из каменщиков жил лучше него. Кабы, кажется, он мог, он бы с удовольствием остался из-за них совсем голым. Правильная благотворительность начинается с самого себя и своих близких, Притом глава представительства, он имел вид нищего: поношенная ряса, старая шляпа, заштопанный стихарь; ему можно было дать лиард в руку, а за всю его одежду не дали бы и лиарда. С нами же он был, как собака, как будто церковный причт не беднее других; словом, это был янсенист. Был слух о возведении его в сан епископа; я от души пожалел бы епархию, которая бы ему досталась. Но воспаление легких, схваченное им одной зимней ночью, когда он носил предсмертное причащение больному, отправило его к праотцам… Вот и батюшка; если бы я не обратил внимания, он бы ушел.

— Что вы мне скажете? — спросил священник у Адели.

— Перед вами бедная женщина, не знающая, куда преклонить голову; но что особенно меня убивает, это то, что я не одна, нас четверо. Да, батюшка, четверо: три женщины и мужчина… Ни крохи хлеба, чтобы утолить голод; никакого лоскута, чтобы продать или заложить. Кабы вы могли заглянуть в нашу лачугу, вы содрогнулись бы, Впрочем, вы можете и сами судить, перед вами образчик: от мороза камни трескаются, и по такому холоду у меня нет другой одежды, кроме этого ситцевого платья, да и то все изорвано, и вы видите, что я в худых чулках и башмаках.

— К несчастью, я вижу; но что хотите вы, чтобы я сделал? Апостолы тоже ходили босиком.

— Во имя Господа, не оставьте нас. Если вы откажетесь помочь нам, все для нас кончено.

— Вот еще одна! Они все думают, что мы катаемся на золоте и серебре; слушая всевозможные клеветы на наш счет, можно подумать, что мы куем деньги. Нас атакуют, преследуют… Есть благотворительный комитет… Почему вам туда не обратиться?

— Ах, батюшка, в комитет, когда умираешь с голода!

— Пустяки; в Париже никто с голоду не умирает.

— Праведный Боже! Есть состояние ужаснее нищеты! Это нищета, которой не верят.

— Я не сомневаюсь насчет того, что вы мне рассказываете о своем положении, но на нет суда нет. Притом, какие ваши права на щедрость верующих? Правда, я заведую раздачей, но я должен отдавать отчет в милостыне. Кто вас привел ко мне? Причащаетесь ли вы святых тайн? Кто ваш духовник?

Адель опустила глаза и молчала.

— Я заслуживаю всевозможных упреков, — произнесла она наконец рыдая. — Я великая грешница.

— Вы сильны, хорошего сложения, почему вы не работаете?

— Мне работать! Меня избегают, везде отказывают. Вы правы, мы прокляты, проклятие всюду преследует нас. Отчего я не могу снова начать свою жизнь! Кокетство уже не соблазнило бы меня. В молодости не предвидишь, что из этого может выйти. Лучше было бы мне сломать себе шею, нежели послушаться развратницу, которая оторвала меня от родителей. Она прельщала меня тряпками, а я вообразила, что она желает мне добра! Она причиною всего; она увлекла меня в пропасть, без нее я никогда, никогда не узнала бы тех, кто обольщал меня. Я никогда… (Она закрывает лицо руками). Отец и мать мои умерли с горя! А я, их дочь, вместо того, чтобы исправиться, дошла до высшей степени беспутства! О, я жестоко была за то наказана, а теперь еще больше страдаю. И вместе с тем я шестнадцать лет провела в Сен-Лазаре. Да, шестнадцать лет.