Охота на сурков - Ульрих Бехер

Я сидел не шевелясь. Линейка снова постучала по моему плечу.

— Спишь, старый товарищ?

Временный паралич, разбивший меня из-за воспоминаний Лаймгрубера о Черном море, воспоминаний, часть которых хранилась в моей подкорке (сейчас их жестоко обнажили, запустив зонд), да еще чувство, что Лаймгрубер злоупотребил моим неосознанным желанием позабыть прошлое и попытался с помощью гипноза привнести что-то в мой перегруженный и расстроенный травмами мозг, — все это улетучилось, как только сам гипнотизер вышел из коридора агентства «Виндобона» с пузатым алюминиевым кофейником, водрузил его на железную цилиндрическую печурку, поставил кофейный сервиз и опять взял в руки линейку, взял с таким видом, будто это волшебная палочка (сей палочкой меня он уже больше не заколдует).

— Итак, на чем я остановился? На пункте четвертом или на пятом? Безразлично… На Гансе Йосте[264]. Прежде этот драматург был, как и ты, приверженцем антинародного экспрессионизма, протаскивал на сцены театров вырождающееся искусство. А что мы видим теперь?! Теперь он пррредседатель имперрской палаты писателей[265]. Охранитель и создатель национал-социалистских культурных ценностей! Верный паладин своего фюрера, что, кстати, доказывает прежде всего не имеющее прррецедентов ве-ли-ко-душие последнего. Да, фюрер прощает грехи молодости… А это качество, между прочим, может пригодиться и тебе, мой старый боевой товарищ.

Выйдя из оцепенения, я быстро поднялся с мещанских подушек Лаймгрубера, взял свой красный шарф и сказал:

— Объясни, пожалуйста, специальное справочное агентство «Виндобона», ты что, хочешь в конечном счете превратить меня в некий гибрид Удета и Йоста?

— И это говоришь ты! Барон Альберт фон+++, национал-социализм поднял бы тебя на недосягаемую высоту!!! Эх ты! Твоя…

Он стоял спиной к канцелярской лампе, лицо его было в тени, контуры, казалось, обведены чем-то расплывчато-зеленым, неестественно длинная рука с линейкой выброшена вперед.

Я узнал старого Лаймгрубера с его дешевыми позами и босяцким жаргоном, этого ублюдка из помойной ямы, мнящего себя Парсифалем… Небрежно завязав узлом шарф, я спросил у него с оттенком сочувствия:

— А как ты, собственно, пришел к этому?

— К национал-социализму?

В ответ он немедленно совершил новый фокус, присовокупив еще один иллюзионистский номер. Отвернулся, взял с письменного стола рамку; орудуя ею, стал ко мне спиной; я спросил себя, что он делает: гладит ли изображение фюрера, молится ли на него или за него. Но эта секунда прошла, он снова поставил портрет на стол, — и о чудо! — из рамки вместо фюрера на меня опять взирал старец в белом мундире — Франц Йозеф I, — который уже при жизни стал своего рода символом. Что касается Лаймгрубера, то он вел себя так, словно и не проделал никакого фокуса, напустил на себя эдакую томность древнеримского патриция времен упадка империи или богатого, пресыщенного роскошью барина; казалось, он размышлял о чем-то возвышенном, позабыв окружающее; можно было подумать, что он играет роль «человека усталой крови» из пьесы Гуго фон Гофмансталя[266]; не спеша он обошел письменный стол и с меланхоличным вздохом медленно опустился в вертящееся кресло; садился он с ужимками аристократа, чуть рассеянно, но в то же время обстоятельно.

— Как приходят к национал-социализму? А вот послушай. С одной стороны, у твоего покорного слуги, хоть и уроженца Каринтии, всегда было мироощущение гражданина великой империи. С другой стороны, вникни, мой дорогой старый друг, послевоенные времена были для людей ужас-с-с-с-с-с-с-ающими. Осенью одна тысяча девятьсот восемнадцатого года мне вот-вот должны были присвоить звание майора… раз, два, три, — и все было перечеркнуто перемирием и революцией. Какой толк в запоздалых упреках? Конечно, ты участвовал в заварухе, но ведь ты был еще щенком. Итак, наступил мир, — он произнес это утомленным, надломленным и в то же время проникновенным голосом Густля Вальдау; можно не сомневаться, что он видел баварского барона Руммеля в его коронной роли (сценическое имя этого большого актера Густав Вальдау). — Мир повлек за собой тяжкие времена. Кстати, с полковником, командиром императорских горнострелковых частей Фишером фон Зее, победителем битвы при Серраде в Доломитовых Альпах, случилась точь-в-точь такая же беда, ему должны были присвоить генеральский чин и вдруг, как гром среди ясного неба, объявили мир. Полное крушение. Крушение всех наших священнейших ценностей. Инфляция! Инфляция понятий: честь, вера, хороший тон, мораль, — словом, инфляция по всем линиям. Тяжко, тяжко. Что было делать? Поступить на службу в смехотворную игрушечную армию, которую по условиям Сен-Жерменского мира оставили Австрийской республике? Об этом не могло быть и речи. И вот, всеми правдами и неправдами я влез в касту летчиков гражданской авиации, стал, так сказать, воздушным извозчиком, то есть, попросту говоря, слугой у господина Лейбиша Затановского из Тарнополя. Кошмар! Как тебе нравится его сатанинское имя? Говорит само за себя. Этот халдей среди всего прочего совершил мнимое открытие: научился якобы лишать сигареты никотина. Делал своего рода инъекцию — маленьким шприцем размером с авторучку впрыскивал в каждую сигарету нечто, после чего табак будто бы терял свои ядовитые свойства. В ампулах, которые он поставлял оптом, была вода, обыкновенная вода из крана; словом, жульничество чистой воды, даже трудно себе представить. Ну вот, в конце концов, этот Затановский спрыгнул за моей спиной с самолета аккурат перед Швехартом, где на аэродроме его уже поджидали полицейские, чтобы арестовать. Между прочим, он так и не заплатил мне жалованье за три месяца, сатанинское отродье, как тебе это нравится? Тяжкотяжко. Тут я перекантовался на швейные машины. Предприятие, которое я представлял, было вполне солидным. Тем не менее оно вылетело в трубу вместе с Австрийским банком. Пришлось стать агентом по страхованию. Но скоро выяснилось, что и страховое общество не застраховано от мирового экономического кризиса. Тяжко-тяжко, тяжелее тяжкого. Да, но тут твой покорный слуга пораскинул мозгами и стал думать, а как и куда жизнь поворачивается, к чему идет и с кем ему по пути. Дорогой мой старина, вся заковыка именно в том, с ке-е-е-ем человеку по пути. Стоит негласно вступить в контакт с определенными кругами, и твоим злоключениям приходит конец. Для проформы открываешь агентство, детективное агентство…

Застегнув пальто, я продекламировал:

— Как возят пассажиров, я постиг. / Я продавал машины и не стал врачом. / Увы, с усердьем и трудом / И в детективы я проник… / Так пес не стал бы жить! / Вот почему коричневым / решил предаться. / От Гитлера я жду и слов и сил, / Чтоб мне открылись таинства природы, / Чтоб не болтать, трудясь по пустякам, / О том, чего не ведаю я сам.

Я заметил, что его уязвила моя декламация и что в ответ он снова принял позу «человека усталой крови», но тут я сделал округлый жест и показал наверх, на полки, заставленные до потолка переливающимися черными картонными ящиками, после чего снова продекламировал строчки из первой части «Фауста»; на сей раз уже в неискаженном виде:

— На полках книги по стенам / До сводов комнаты моей — / Они лежат и здесь и там, / Добыча пыли и червей[267].

Раздался стук линейки по дереву. Довольно ломать комедию. Мой собеседник теперь не подражал ни Гитлеру, ни герою Гофмансталя. Передо мной был этот мерзкий тип, сейчас уже без лицедейской личины; «летучий ландскнехт» в отставке, превратившийся, после того как он утратил свой орлиный замах, в злобного маньяка, в обиженную, да, в обиженную канцелярскую крысу. Непонятным образом вдруг выявилась его суть — он то корчил гримасы, словно у него был нервный тик, то испускал отвратительный смешок, то злобно скалил выступающие золотые резцы. Вертящееся кресло вращалось, иногда он еще слегка раскачивал его, а монокль на его груди метался из стороны в сторону, подобно маятнику во взбесившихся напольных часах.

— Добыча пыли и червей? Тут ты здорово ошибся! Знаешь ли ты, что хранится в этих картотечных ящиках? Черви сгложут тех, кого я аккуратно внес в свои карточки, и притом очень даже скоро. Знаешь ли ты, что я поддерживаю постоянную связь с референтом берлинского гестапо по еврейскому вопросу? Ну как? Каково? Теперь на тебя нашло просветление? В твоем мозгу зажегся газовый свет? Понял, кто вклю-чен в эту обширную картотеку, которая тянется «до сводов комнаты моей»? Да, у меня здесь покоятся господа халдеи, входящие в компетенцию агентства «Виндобона» — халдеи из. первого, третьего, четвертого и восьмого районов Вены. Леопольдштадтский Вавилон обрабатывает мой друг по нацистской партии, замаскированный халдеем; nota bene: двоюродный брат фюрера штурмовиков Решни. Ого-го-го! Районами Маргаретен, Мариахильф, Нойбау, Альсергрунд, Фаворитен ведает третий человек, а окраинными — четвертый, пятый, шестой. Знаешь остроту о Моисее?.. Почему Моисей вел евреев через пустыню? Потому что ему было стыдно идти с ними по городу. Ха-ха-ха. Неплохо? Правда? Ты не смеешься? По-моему, острота удачная, обхохочешься! Ну вот, а у нас они без стеснения проникли в город. Но настанет время, и мы до них доберемся. А потом и уберем совсем. Понимаешь? Для меня окончательное решение вавилонского вопроса уже не проблема.