Верь мне - Елена Тодорова

мне это знакомо! Ах, какое чудеснейшее дежавю! – с ухмылкой прижимая к груди ладонь, не спешит опускаться в кресло. Воздевая руки к небу, упирается взглядом, естественно, в потолок, но это не умаляет яркости сцены. – Господи! Я прям спать не могу, как меня все это прет! – сообщив последнее, морской владыка, наконец, выключает своего гениального актера. Опускается в кресло и с усмешкой толкает: – Привет.

– Добрый день, – отзываюсь я глухо. К сожалению, радоваться, как он, неспособен. Все, что чувствую – сухое удовлетворение и спокойствие за безопасность Сони. – Никаких чудес. Вы-то, Адам Терентьевич, точно в курсе.

– Угу, – подтверждает он. – Потому и тащусь от результата. Ну что сказать? – с той же важной улыбкой разводит руками. В гримасах ему, конечно, равных нет. Харизма бешеная. – Ты крут, темный Прокурор. Ты очень крут. Не думал, что меня кто-то переплюнет.

Я планомерно вздыхаю и, поджимая губы, отвожу взгляд.

– Кто-то же должен наводить в этом городе порядки. Раз в сорок лет.

– Ага, аккурат сорок. Вселенная циклична.

– Да, – соглашаюсь так же сухо.

– Только на твоем лице триумфа не видно. Думал, мы после твоей выписки пир на весь мир закатим.

– Ну как бы… Я вдовец. Какой пир?

– Да… Но что-то мне подсказывает, мрачный ты такой отнюдь не поэтому.

Снова вздыхаю.

– Отнюдь.

В душе пустота. И я, сука, такой крутой, не знаю, чем ее заполнить. Сердце в этот раз тихо и медленно умирает. Но, мать вашу, болит при этом так сильно, что кажется, сдохну до того, как оно иссохнет.

– Уехала твоя София Богданова, – в очередной раз поражает своей осведомленностью Титов. Смотрю в его хитрецкую физиономию и шизею. – Но насколько я знаю, ты ее сам оттолкнул. Выпнул из клиники. А после с диалога соскочил.

Будь на месте Адама Терентьевича Тоха, он бы обязательно добавил в конце характеризующее мое поведение существительное – дебил.

И был бы, безусловно, прав.

Вспоминаю наш последний недоразговор, и под ребрами что-то адски выжигает нутро. Пока этот чертов жар разливается по всему телу, спину осыпает мурашками.

Как она смотрела… Что говорила… Как дрожала… Не вычеркнуть. Проще мозги из-под черепушки вырвать.

– Откуда столько подробностей, Адам Терентьевич? Может, я не в курсе, что кто-то, блядь, пишет о моей жизни книгу?

Титов, откидывая голову, смеется.

– Твоя жизнь и без книги стала достоянием общественности. Многие наблюдают. Просто, кроме меня, никто не рискнет комментировать.

– Ну, раз знаете, что наблюдают, должны понимать, как бы выглядели сейчас какие-то более явные взаимодействия с Соней.

Адам Терентьевич кивает.

И тут же невозмутимо уточняет:

– Это единственная причина твоего упоротого одиночества?

Я стискиваю челюсти и, пронизывая его взглядом, напряженно перевожу дыхание.

– Нет, не единственная.

Я не понимаю, какого хрена он вздумал лезть ко мне в душу. Пока Титов не выдает ряд фраз, над которыми мне волей-неволей приходится задуматься.

– Море – сердце Одессы. И оно же его сила. А сила мужчины в его женщине, – толкает с впечатляющей серьезностью. У меня по коже вновь озноб летит, хоть я и делаю вид, что Титов не пробил куда надо. Но морской владыка – тертый калач. Замечает неочевидные вещи и расчетливо тише добивает: – Где твое сердце, темный Прокурор? Долго сможешь оставаться в ресурсе без него? Знаешь ответ?

Знаю. Конечно, мать вашу, знаю.

И эти знания доводят меня до дичайшей дрожи.

– Херня, – выдаю сдавленно. – У меня другая философия. Соня сказала, что если я женюсь, быть со мной больше никогда не сможет… Я, конечно, довольно эгоистичный мудак, но не настолько, чтобы пользоваться сейчас ее уязвимостью, – с трудом выдыхаю то, что даже перед Тохой признать стремался. Чувствую, как загорается от стыда рожа. Но я все же продолжаю: – Все из-за того, что я вроде как спас ее, а сам в этот момент получил ранение… Это психологическая штука: благодарность, сострадание… Последнее у Сони особо четко развито. Она всех жалеет. Даже тех, кто ее хотел убить. Она, блядь, Владу пыталась спасти от падения. Она плакала у нее на похоронах. И она… – выдерживая паузу, протяжно вздыхаю, – дала показания в пользу моей матери, чтобы ее, сука, выпустили из СИЗО. Дескать, мать моя ее тогда вытащила, когда в порту топить собирались! Я, блядь, палец о палец не ударил, а она, на хрен, тут же побежала ее спасать. После всего, что та ей сделала. Сказала следаку, что все аудио- и видеозаписи с компрометирующими мою мать диалогами – игра под прикрытием. И их общий друг Полторацкий эту муть подтвердил! Пиздец просто. У меня, блядь, цензурных слов нет.

– Сострадание, говоришь? – повторяет Титов. Прижимает к губам палец. Качая головой, тихо смеется. – Ну да, возможно… Возможно… – выдыхает и уже откровенно ржет. – Прости, – бросает мне, выставляя в воздух ладони, мол, не виноват, что это так дебильно звучит. И снова вздыхает, и снова прижимает к губам палец… Я, глядя на все это, только зубами скриплю. Пока он не выдает следующее: – А что, если я скажу, что еще через сорок лет в этом кресле, – указывает в мою сторону, – будет сидеть ваш сын?

И меня оглушает.

В ушах – белый шум. В висках – бешеная пульсация. В груди – мощнейшая дрожь.

Представьте просто, что вы мчитесь по трассе, и вдруг в какой-то момент видимость резко поглощает туман. Что вы делаете, чтобы не разбиться? Правильно: скидываете газ. Я так и поступаю. Я до упора выжимаю тормоз. На инстинктах полностью все процессы приостанавливаю. И все равно срываюсь и лечу в бездну.

Не то чтобы я на слово поверил Титову… Мать вашу, конечно же, нет. Он же не Господь Бог. Но эта брошенная, будто невзначай, фраза подковыривает корку на одной из моих ран и, безжалостно дернув, сдирает целое покрывало, обнажая тем самым все мои истинные стремления, желания и мечты.

«…– О чем ты мечтаешь?

– О тебе…»

Титов произведенного эффекта якобы не замечает. Обрывая тему моей личной жизни, переключается вдруг на рабочие моменты.

– Пока мы ждем суда над Машталером и последующей за ним конфискации имущества, я тут подумал, а почему бы нам не открыть рыбоперерабатывающее предприятие? С экспортом, конечно. Капитал у нас есть. Сырье – в изобилии. Рынки сбыта найдем.

–